Клейн Л.С. Бесплотные герои. Происхождение образов Илиады.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть I. Общая ситуация

1. «Илиада» и гомеровский вопрос
2. Проблема и методы

Часть II. Этюды о героях

1. Парис
2. Елена
3. Агамемнон
4. Гектор
5. Аякс
6. Ахилл
7. Диомед
8. Одиссей
9. Приам
10. Нестор
11. Патрокл
13. Энеи
14. Сарпедон
15. Пандар

Часть III. Заключение

Формирование сюжета (опыт реконструкции)
Список античных письменных источников, приводимых в тексте сокращенно

I Часть. Общая Ситуация.

1. ИЛИАДА и Гомеровский вопрос.

С «Илиады» начинается европейская литература. Мир гомеровских образов живет в современной культуре, звучат имена Елены Прекрасной и Париса, Ахилла (Ахиллеса) и скитальца Одиссея, старца Нестора и неразлучных Аяксов. На каждом из основных европейских языков существует немало стихотворных переводов «Илиады» с древнегреческого (на русском три наиболее известных — Н. Гнедича, Н. Минского и В. Вересаева). И все же...

Более ста лет назад известный антиковед У. Виламовиц писал: «Гомер в наше время уже не является много читаемым поэтом... Даже филологи знают его большей частью столь же плохо, как святоши — Библию». Сто лет спустя Гомера не стали читать больше прежнего (хотя издают часто). Поэтому я считаю уместным напомнить содержание «Илиады».

На свадьбу северно-греческого царя Пелея с морской богиней Фетидой собрались все боги, но забыли пригласить богиню раздора Эриду. Разозленная Эрида подкинула богиням яблоко с надписью: «Прекраснейшей», но без имени («яблоко раздора»). Заспорили три главнейшие богини, которая же из них красивее. Спор поручили рассудить царевичу Александру (называемому также Парисом), сыну троянского царя Приама. Чтобы склонить судью на свою сторону, каждая из богинь обещала вознаградить его: Гера — властью и богатством, Афина — мудростью и военными победами, а богиня любви Афродита — любовью самой прекрасной женщины мира. Парис объявил победительницей Афродиту, и она возбудила пламенную любовь между ним и прекрасной Еленой — женой спартанского царя Менелая, у которого он гостил.

 Влюбленные бежали на корабле в Трою (называемую в поэме также Илионом), а царь Менелай воззвал к своим родственникам, соседям и друзьям — царям других греческих государств. Собралось большое войско чтобы отомстить обидчику и его укрывателям — жителям Трои, подданным Приама. В свою очередь Приам созвал на помощь своих союзников со всей Малой Азии и из Подунавья.

Коалицию ахейцев (как тогда называли греков) возглавил старший брат Менелая царь златообильных Микен Агамемнон. С ним выступали знаменитые герои: непобедимый Ахилл (сын Пелея и Фетиды, царь небольшого северного царства Фтии), не менее победоносный Диомед (царь южной Арголиды), хитроумный Одиссей (царь острова Итака), могучий Аякс (царствовавший на острове Саламин), одноименный с ним быстроногий Аякс из Локриды, старец Нестор (царь Пилоса) и другие. Среди героев выделяются не только цари, но и их сподвижники, как, например, друг и наперсник Ахилла Патрокл и его же старый воспитатель Феникс. Войско троянцев и их союзников возглавил Гектор, брат Париса, а среди героев особо выделялись царь дарданов Эней и царь ликийцев Сарпедон.

Ахейская коалиция приплыла на кораблях к проливам из Средиземного моря в Черное и осадила расположенную у берегов пролива Трою. Десять лет шла война...

Все это еще не содержание «Илиады». Эти события изложены в другой поэме — «Киприйских песнях», или «Киприях», но знание этих событий необходимо для понимания того, что происходило в «Илиаде». Сюжет «Илиады» начинается не с началом войны, а охватывает только девять дней десятого года войны.

Так вот, в рамках «Илиады» на десятый год войны поссорились главные фигуры ахейской коалиции — самый сильный герой греков Ахилл и вождь всей коалиции Агамемнон. Ссора произошла из-за дележа трофеев. При дележе дочь Хриса, Аполлонова жреца (имя ее не названо), досталась Агамемнону, однако бог Аполлон разгневался, и деву пришлось вернуть ее отцу. Тогда Агамемнон позарился на полонянку Брисеиду (то есть дочь Бриса, или Брисея), доставшуюся при дележе Ахиллу, и отнял ее. Обиженный Ахилл отказался Участвовать в боях. Ахейцы стали терпеть поражения. Однако когда троянцы оттеснили греков к самым

кораблям, Ахилл не вытерпел: позволил своему другу Патроклу возглавить дружину и отразить натиск троянцев. В схватке Патрокл был убит Гектором, и это прервало бездействие (сейчас сказали бы — забастовку) Ахилла. Он воспылал желанием отомстить Гектору за милого друга. К тому же Агамемнон раскаялся и вернул Ахиллу полонянку. Ахилл возвратился в битву, нанес троянцам сильное поражение и убил Гектора. Несчастный отец убитого Приам лично отправился в стан врага и умолил Ахилла выдать труп сына. Похоронами Патрокла и Гектора оканчивается поэма, а дальнейший ход Троянской войны и ее завершение — гибель Ахилла, падение Трои и возвращение греков — описываются в других поэмах Троянского цикла («Эфиопида», «Малая Илиада», «Гибель Илиона», «Возвращения», «Одиссея»).

Мы не раз в дальнейшем будем возвращаться к этим событиям порознь, но полезно запомнить их связь, последовательность, систему.

Высказав свою констатацию насчет малой читаемости Гомера, Виламовиц добавил: «Но гомеровский вопрос — популярен». Гомеровский вопрос возник за сто лет до Виламовица и волнует ученых еще сегодня, сто лет спустя. Это вопрос о том, как родилась поэма — один ли у нее автор, Гомер, сложивший также и «Одиссею», или эти поэмы принадлежат разным поэтам, даже разным группам певцов и складывались постепенно.

Возник этот вопрос из-за того, что поэма крайне сложна и местами запутана (ее не случайно мало читают). В ней множество противоречий и неувязок, крутых поворотов действия, не объясняемых ничем, кроме чуда, вмешательства богов. То есть сомнительны и логика событий, и их реальность. Соответственно, вопрос распадается на два вопроса. Первый: представляет ли собой поэма произведение одного автора, или она складывалась постепенно, усилиями многих творцов и составителей. И второй вопрос: историчны ли события, отраженные в поэме, и если да, то когда они происходили.

Первый вопрос подняли аббат д'Обиньяк (середина XVII века), Джамбаттиста Вико (рубеж XVI I—XVIII веков) и Ф. А. Вольф (конец XVIII века). С выступления последнего антиковеды разделились на «аналитиков», расчленяющих поэму, и «унитариев», отстаивающих единого Гомера. Спорят до сих пор с великим ожесточением. В XIX веке чаша весов склонялась на сторону аналитиков, которые построили ряд взаимоисключающих версий постепенного сложения поэмы. Отсутствие согласия между аналитиками способствовало тому, что в XX веке преобладание получили унитарии.

В конце 20-х годов XX века гениальный американец М.Пэрри доказал, что «Илиада» и «Одиссея» — произведения устного народного творчества, фольклорные. Только в таких произведениях столь часто повторяются целые словосочетания, эпитеты намертво соединены с именами и названиями и т. д. Это заключение придало больше веса теориям аналитиков, но, с другой стороны, это же позволило унитариям списывать огрехи и противоречия поэмы на счет неграмотного слепца-сказителя, который, однако, сочинил все сам.

В последние десятилетия появились так называемые неоаналитики. Сохраняя убежденность в едином авторстве Гомера (и оставаясь в этом смысле унитариями), они стали обнаруживать в «Илиаде» сюжетные куски, перенесенные туда из других поэм Троянского цикла (в древнегреческом — кикла) — «киклических», ранее считавшихся более поздними, чем гомеровские «Илиада» и «Одиссея». Неоаналитики не отрицают, что дошедшие до нас обрывки киклических поэм по всем признакам поздние, но полагают, что в них представлены поздние обработки, а в основе лежат очень древние песни. В представлении неоаналитиков Гомер заимствовал из этих древних песен так много, что по сути оказывается уже не единоличным творцом.

Таким образом, точки зрения аналитиков и унитариев сблизились. Унитарии признают теперь большую роль фольклорного фонда и использование разнообразных вкладов, заимствований, а аналитики — значительную обработку и унификацию, проведенные составителем. Если оба компонента налицо — творчество и компиляция,— то от очень тонкой оценки пропорций, от скрупулезного взвешивания зависит, считать ли сказителя творцом или составителем и обработчиком, а соответственно — признать авторство за одним поэтом или отдать его многим певцам.

Я, признаться, больше склоняюсь в сторону аналитиков, и у меня есть на то свои основания. В частности, меня заинтересовало странное дублирование многих мен в «Илиаде»: Парис — он же Александр, Троя — она же Илион, река Ксанф носит другое название — Скамандр, ахейцы именуются также данаями и аргивянами... Когда я проследил, как распределяются эти синонимы по песням «Илиады», то оказалось, что не случайно, как попало, а очень избирательно, с заметным распределением, группируясь между собой. И эти группировки увязались с разными сюжетными линиями, позволяющими предположить разные по происхождению вклады в поэму. Но эти выводы я излагаю в другой книге («Анатомия „Илиады"»), подготавливаемой к печати, и в специальных статьях, которые уже напечатаны в научных журналах «Народы Азии и Африки» (1986, № 4, и 1990, № 1) и «Вестник древней истории» (1990, № 4).

Здесь меня больше занимает второй вопрос — о реальности, историчности событий и героев «Илиады». Наивная вера в историчность всего, что поведал миру древнегреческий певец (единоличный или собирательный), сменилась скептическим отношением европейских ученых, развивавших в XIX веке аллегорическую концепцию мифологии, в частности на основе «метеорологической» теории: сюжеты мифологии и фольклора трактовались как аллегорическое изображение извечных тем — борьбы света со тьмой, зимы с летом, дня с ночью, грозы с солнцем, солнца с луной и т. п.

Новый подъем доверия к Гомеру был порожден общим отходом в последней трети XIX века от идеалистических концепций и уклонением к реализму. Это была идейная база увлечений успехами «исторической школы», искавшей прототипы сюжетов в исторической реальности. Доверие к Гомеру было особенно стимулировано драматическими раскопками Г. Шлимана в Малой Азии и Греции (1870—1890) — обнаружение Илиона и Микен, подтверждение многих сведений «Илиады» археологическими реалиями: на свет божий вышли бронзовое оружие героев, золото Микен, мощные крепостные стены Илиона. Последующие раскопки К. Блегена (Бледжина) в Илионе подтвердили и традиционную дату Троянской войны—XIII век до н. э. Именно этим веком датировал американский ученый слой пожара и разрушения.

Но если так, то певец «Илиады» (индивидуальный или собирательный), живший, по современным оценкам ученых, в VIII—VII веках до н. э., был отделен от описываемых им событий, от гибели Илиона-Трои пятью веками — глыбой времени в половину тысячелетия! — и ожидать от него точного видения и точной передачи событий не приходится. Ведь это как раз те пять веков, когда у греков не было письменности: старая, слоговая, погибла, а новая, буквенная, еще не была заимствована у финикийцев. Для передачи информации о войне XIII века оставалась только устная традиция, а она, как известно, действовала по принципу «испорченного телефона». Остальное — дело творческой фантазии певца и его предшественников.

Однако вера в силу устной традиции, в ее способность донести многое из глубокого прошлого была поддержана открытиями М. Нильсона. Исследуя в первой половине XX века древнегреческую мифологию, он заметил, что центры, вокруг которых сложились мифологические и эпические циклы, гнезда мифических и легендарных династий, совпадают с реальными, археологически подтвержденными центрами микенского (ахейского) времени, что многие детали мифологии именно там, в микенском времени, то есть в бронзовом веке, находят себе соответствие и объяснение. Появились энтузиасты, готовые перенести этот вывод и на события эпоса (Т. У. Аллен, В. Бурр, Л. Майрс, Т. Уэбстер, Д. Л. Пейдж и др.).

Действительно, только в микенское время греческие воины надевали шлем, сплошь обшитый рядами клыков вепря. Такой шлем описан в «Илиаде», и он же обнаружен в могилах и на изображениях XVI—XIII веков до н. э. Только в микенское время греческие мастера инкрустировали железные изделия цветными металлами — и это описано в «Илиаде». Но таких совпадений очень мало.

Расшифровка крито-микенской письменности (это успех середины XX века) и археология показали, что Гомер или те певцы, которые сочиняли гомеровские поэмы, совершенно не представляли себе реальное микенское общество. Микенские цари жили в огромных дворцах с фресками, почитаемые, будто земные боги. Они совершали омовения в ваннах, носили перстни и печати. Когда они умирали, их хоронили в роскошных шахтных гробницах и толосах (купольных гробницах). Ничего этого нет в «Илиаде» и «Одиссее», гомеровские цари мало отличались от своих вассалов воинов — сами вели хозяйство своей усадьбы, возились в саду, сыновья их пасли скот, торговали и воевали. После трудов и битв гомеровские герои мылись в тазах. Хоронили их, сжигая и помещая урну с прахом под курган — так и делали греки во времена самого творца (или творцов) гомеровских поэм (то есть в VIII— VII веках до н. э.) и незадолго до того. Герои этих поэм молились в храмах перед статуями богов в рост — таких не знало микенское общество, но они были очень употребительны в Греции времен Гомера и после него. Итак, Гомер или певцы, составлявшие эту персону, знали и изображали то, что их окружало в VIII—VII веках, слегка модифицируя это соответственно своим идеальным представлениям о том, как должна была выглядеть жизнь древних героев.

Какое же основание верить в подлинность, достоверность событий «Илиады» — эпизода с Ахиллом в Троянской войне, да и самой войны? В последнее время все больше специалистов считает ее литературной фикцией, и я к ним присоединяюсь (см. мое послесловие к книге А. Кравчука «Троянская война», М., 1990, и мои популярные очерки в журнале «Знание — сила», 1985, № 3. 1986, № 3 и 7). Какое историческое ядро лежит в основе этой поэтической картины и лежит ли хоть какое-нибудь? Иными словами, какой исторический источник представляет собой «Илиада» — по событиям XIII века, о которых в ней речь (пусть даже это более или менее искажающий источник), или только по культурной обстановке и идейным тенденциям VIII— VII, может быть также IX веков, приведшим к формированию представленного в ней сюжета?

Исследование образов «Илиады», поиски их возможных прототипов и истоков помогут решить этот вопрос.

 

2. Проблемы и методы.

 

Не всякий современный роман так густо населен, как «Илиада». В ней сотни героев названы по именам, и даже на первом плане действует не менее дюжины персонажей. Не все они остро необходимы для развертывания сюжета, и не каждый вносит в поэму какую-то особую идею, хотя в общем поэма для своего времени удивительно полифонична. Эту густую населенность и эту полифоничность объясняют по-разному. Одни видят в этом гениальность певца, опередившего время, реализацию его великого замысла. Другие — следствие того, что в поэме отражена историческая реальность с ее сложностями. Третьи относят это на счет постепенного формирования эпоса—вкладами многих певцов.

В изучении «Илиады» и ее героев сформировалось два основных подхода: идейно-эстетический (или литературно-критический) и историко-филологический.

С позиций первого ученые стараются очертить соответствие образов идеям поэта (или поэтов), ухватить совокупность образов как систему, понять психологию персонажей, их типичность и близость к идеалам. Сталкиваясь с нарушениями логики в сюжете, противоречиями в тексте и т. п., эти ученые, обычно унитарии, выходят и на историю формирования поэмы, но в общем это не их предмет.

Для второго же подхода история формирования поэмы, определение ее автора (или авторов) и источников — главное. Занимаются этим как унитарии, так и аналитики. Цель подхода — выявить, как в поэме и ее образах отразилась реальная жизнь, можно ли в деталях поэмы узнать реалии определенной эпохи. Стоят ли в конечном счете за перипетиями сюжета реальные исторические факты или же ее события измышлялись, и если так, то кем, когда и в каких целях? Видны ли в персонажах поэмы реальные исторические лица и сколь узнаваемо видны или же каркасы образов другие — боги, вымышленные фигуры генеалогии и

проч.?

Оба подхода взаимосвязаны. Трудно осуществлять второй подход, не учитывая данных, добываемых в первом. Но, не решив проблемы второго подхода, рискуешь очень грубо ошибиться, работая в первом,— проще говоря, можно принять разные слои поэмы за одно целое, за отражение одной эпохи и образы разного происхождения — за произведения одного автора, а сюжетные ходы, возникшие из-за стыка разнородных мотивов, — за намеренные сюжетные ходы.

Мне интереснее второй подход.

В недавно переведенной у нас научно-популярной книге А. Кравчука (Польша) «Троянская война», упомянутой выше, материал тоже расположен вокруг отдельных гомеровских героев — Агамемнона, Ахилла, Елены и т. д. Но Кравчука больше занимала роль героев Троянской войны у Гомера (в «Илиаде» и «Одиссее»), в других поэмах Троянского цикла (киклических), которые теперь датируют более ранним временем, чем гомеровские. Его интересовала также судьба этих образов в более поздних произведениях поэтов, драматургов и древних историков. Отсюда он делал некоторые экскурсы в глубь времен и анализировал происхождение образов. Большей частью он возводил их к действительным событиям и фигурам Троянской войны, которую считает реальным фактом истории XIII века до н. э.

Поскольку я в этом сомневаюсь, как сомневаюсь и в единоличном авторстве Гомера (я уже отмечал, что постепенное формирование гомеровского эпоса представляется мне более вероятным), то меня больше привлекает анализ глубинных корней образов поэмы в жизни и искусстве, литературе и фольклоре. Я хочу, продвигаясь вглубь от гомеровских поэм, выяснить, как сложилась та система образов, персонажей, которую находим в «Илиаде». О каждом из ведущих героев желательно узнать, изобретен ли он поэтом-певцом (или певцами) специально для «Илиады» в процессе ее создания или существовал до нее в каких-то ее источниках, а в этом случае — был ли у него реальный прототип в жизни, или он жил только в народных представлениях, или же возник по еще каким-то причинам.

Для решения подобных вопросов за два последних века развития науки откристаллизовался целый ряд методов.

Во-первых, можно исследовать, органично ли данная фигура держится в системе образов самой поэмы, составляет ли естественную часть ее структуры. Ученые обычно обращали больше внимания на композиционную симметрию в гомеровском эпосе — симметрию сюжета. Но и в системе образов есть логика и симметрия, и ее строгость или нарушения могут кое-что поведать об истории ее сложения. Сюда относится и анализ дублетов — фигур, выполняющих в поэме одни и те же функции.

Во-вторых, полезно посмотреть, в какие сюжетные ходы данный герой наиболее прочно впаян — так, что представляется в них исконным,— и какое место эти ходы занимают в сюжете поэмы, необходимы ли в нем. Сюда относится и анализ скрытого расщепления образов — когда образ получает разные характеристики в разных сюжетных ходах (это может быть результатом слияния разных версий образа и сюжета, в котором он держится). Этим методом работали многие аналитики — Э. Г. Мейер, У. Виламовиц и др.

В-третьих, богатую жатву может дать сопоставление с сюжетами и образами других произведений. Этот метод применяли Д. Мюльдер, Р. Карпентер, Т. Д. Уэбстер и др.

В-четвертых, отработан способ отличить героев, созданных специально для «Илиады», от героев, взятых в нее из других поэм Троянского цикла. Первые вступают в войну только с началом событий «Илиады», то есть на десятом году войны, и к концу поэмы находят смерть. Они не выходят за рамки «Илиады», потому что это противоречило бы их отсутствию в других поэмах, созданных раньше и изображающих предшествующие и последующие события Троянской войны. Герои же, существовавшие и до «Илиады», хорошо представлены в этих поэмах — их характеризуют пассажи, называемые Ante-Homerica (или Ante-Italica) и Post-Homerica (или Post-Italica), то есть проявления догомеровские (до «Илиады») и послегомеровские (после «Илиады»). Пользуясь этим методом, многого достиг В. Кульман.

В-пятых, естественно напрашивается единственно надежная проверка исторической реальности или нереальности событий и образов — сопоставление с историческими документами. Это метод, которым работал П Кречмер, а ныне работает Г. Гютербок.

В-шестых, необходимо проследить культы данного героя, достопримечательности, связываемые с его именем, его участие в генеалогиях племен и родов, местные легенды и мифы. Содержание и локализация древнейших из них может пролить свет на происхождение образа героя и на его связи. Этим методом особенно успешно пользовались Отфрид Мюллер, Г. Узенер и Э. Бете.

В-седьмых, конечно, надо выяснить, о чем говорит имя героя, если оно греческое, а если негреческое, то откуда оно происходит, как и когда могло проникнуть в греческий язык. Несмотря на трудность последней задачи, этот метод сейчас хорошо разработан. Над проблемой работали П. Кречмер, Й. ван Леузн, Г. фон Камптц и многие другие.

В-восьмых, удается определить относительную древность героя в фольклоре по оснащенности его имени постоянными эпитетами. Для фольклора, в частности и для эпоса, характерно употребление постоянных, повторяемых эпитетов. Развиваясь, фольклор создает для себя все более организованную и кристаллизованную систему стереотипных стихотворных выражений, как бы фонд заготовок, и оперирует ими, как обычный язык словами. Это облегчает импровизацию при устном творчестве. Среди этих выражений — формулы, состоящие из имени и сочлененного с ним эпитета. Чем старше имя в фольклоре, тем больше среди его эпитетов доля постоянных, и тем многократнее они употребляются. Для греческого эпоса эту систему капитально исследовал М. Пэрри, идею о возможности определять таким способом относительный возраст имен высказал Д. Пейдж, а я лишь применил метод на практике и проверил результаты.

В-девятых, кое-что дает и исследование степени тяготения патронима (отчества) героя к его имени — сколь часто они употребляются вместе. Это показывает давность представлений о родстве двух героев в поэме — отца и сына или двух братьев.

Можно, в-десятых, препарировать генеалогические схемы в эпосе, если они есть,— выяснить, как они создавались, какие их части вставные и т. п.

Словом, средств у исследователя немало.

Для работы над этой проблемой я использовал труды многих предшественников. Ввиду популярного характера издания дать все ссылки не представляется возможным, и я заранее оговариваю: отсутствие ссылок не означает, что наблюдение принадлежит мне. Впрочем, и возможность привести все ссылки не гарантировала бы меня в данном случае от промахов и конфузов: литература по гомероведению необъятна, и всегда может оказаться, что соображения, которые мне кажутся моими и новыми, кто-то уже высказал задолго до меня. Специалисты же, конечно, оценят степень оригинальности (если таковая есть) предложенных разработок или по крайней мере степень отхода от представлений, традиционных в нашей стране и в наше время. Для прочих читателей я все же попытался указать мнения и открытия видных ученых, не претендуя на полноту, а также отметить кое-где свой вклад.

Начнем наш обзор с двух главных героев Троянской эпопеи — Париса и похищенной им Елены Прекрасной, ибо из-за них разгорелась Троянская война. Затем рассмотрим командующих войсками с обеих сторон — ахейской и троянской — Агамемнона и Гектора. Далее перейдем к главному герою «Илиады» со стороны ахейцев Ахиллу и тем ахейским героям, которые под стать ему,— Аяксу, Диомеду и Одиссею, после чего займемся главными вождями Троянской коалиции Приамом и Энеем, а рядом со старым царем Приамом поставим ахейских старцев Нестора и Феникса, рядом же с командующим союзными дарданами Энеем — возглавившего мирмидонов Патрокла и союзных троянцам ликийских героев Сарпедона и Пандара (последовательность рассмотрения кое-где позволю себе несколько видоизменять в целях удобства сопоставлений).

II Часть. Этюды о героях.

1. Парис.

Смысл выражений «яблоко раздора» и «суд Париса» знаком каждому образованному человеку: повод для Троянской войны. Между тем в «Илиаде» Парис появляется нечасто и в сюжете поэмы играет второстепенную роль. Основной конфликт разыгрывается между Ахиллом и Агамемноном, а затем между Ахиллом и Гектором; в конце поэмы важны отношения между Ахиллом и Приамом — примирение над трупом Гектора. В этих событиях Парис как второстепенный герой кое-где участвует, но его участие ничего не изменяет. Сюжет развивается без него.

Но в «Илиаде» Парис изначален, более того —  вошел в нее готовым персонажем, потому что до ее создания он уже был героем других песен Троянского цикла. Для Троянского цикла песен в целом это один из основных героев: из-за его проступка (похитил жену у ахейского царя Менелая) началась Троянская война. И без его смерти война, по оракулу, не может окончиться. «Илиада» держит в памяти это значение героя: она повествует в VI песни о том, как он пытается решить спор поединком с Менелаем.

Жену у Менелая Парис похитил по наущению Афродиты, богини любви, и с ее помощью. Афродита же обещала ему (и даровала) любовь Елены, самой прекрасной женщины мира, за то, что он помог богине выиграть соревнование трех богинь — Геры, Афины и Афродиты. Избранный судьей в их состязании за звание прекраснейшей, Парис решил спор в пользу Афродиты. Это все описано в «Киприях», первом звене Троянской эпопеи. Вся «Илиада» пронизана враждой Геры и Афины к роду Париса и всем троянцам. В XXIV песни «Илиады» прямо вспоминается и причина этой вражды —  суд Париса. При раскопках святилища Артемиды Орфии в Спарте был найден гребень с изображением сцены суда: бородатый Парис держит в руке яблоко, которое он должен вручить прекраснейшей из богинь. Дата (рубеж VIII—VII веков) совпадает с временем формирования «Илиады». Но если учесть, что многие другие звенья Троянского цикла (так называемые киклические поэмы), по выводам неоаналитиков, древнее «Илиады», то истоки мифа уходят глубже. Какую-то роль в оснащении мифа деталями сыграли Каллистеи — ежегодные конкурсы красоты, проходившие на Лесбосе в святилище Геры. В «Греческой мифологии» Л. Преллера — К. Роберта (конец XIX века) эти празднества характеризуются как «зачаток

сказания о суде Париса».

О том, что образ Париса сложился еще до создания «Ипиады», свидетельствуют в «Илиаде» следы его прежнего бытования в другом качестве. Он не всегда был таким, как в «Илиаде». Тут он выступает изнеженным, порой трусливым, сумасбродным повесой, баловнем Афродиты. Это поверхностная окраска, введенная для контраста с Гектором и в развитие идеи о проступке Париса перед отечеством — ради своего наслаждения нарушил закон гостеприимства и святость брака, навел на Трою войну и осаду. Но, как заметил Э. Бете, в XI песни, сражаясь бок о бок с Гектором, Парис показан как сильный герой. Он ранил троих очень важных врагов — Диомеда, Махаона и Эврипила. И это ведь он убьет Ахилла — о таком его предназначении неоднократно напоминает «Илиада».

Правда, он поражает врагов не копьем или мечом, как надлежит идеальному герою, а стрелой из лука, что Для Гомера рангом ниже: подлое оружие —  поражает не смело, а из-за укрытия (вспомним коварный выстрел Пандара, вспомогательную роль лучника Тевкра). В этой оценке сказываются настроения аристократии, презиравшей и ненавидевшей действенное оружие простолюдинов, от которого погибало без чести много знатных воинов. В Лелантской войне конца VIII века стороны даже заключили конвенцию о запрете оружия дальнего боя — сражаться лишь врукопашную (Страбон, X, 1, 12; Плутарх, «Тез.», 6). Но не так оценивали Лук мифы о древних богатырях. Древние богатыри — как Раз лучники: Геракл, Эврит, из более близких повремени к эпопее — Одиссей, Филоктет. Да ведь и бог Аполлон — лучник!

Похищение Елены тоже вряд ли всегда вменялось Парису в вину: в эпоху колонизационных авантюр и набегов для морали завзятых завоевателей, мало отличающихся от грабителей, захват самой прекрасной женщины — это подвиг, а человек, сумевший ее похитить, есть великий герой. Это заметил еще Г. Узенер. Другим похитителем Елены является величайший герой Афин — Тезей. В VI песни «Илиады» всерьез говорится о «гневе Париса» — гневе, который он питает на троянцев. Это точно такой же гнев, каким Ахилл пылал на ахейцев или Мелеагр — на этолийцев. Парис гневался на троянцев за то, что среди них были такие, которые предлагали выдать, вернуть Елену ее первому супругу Менелаю и тем избавить Илион от войны и осады. Парис же согласился лишь уплатить выкуп, но Елену отдать отказался наотрез. И, терзаемый обидой, он устранился от боев. Точно как Ахилл. Правда, советы троянцев и отказ Париса поданы в VII песни после разговора о «гневе» в VI песни, но певец замыслил эту ситуацию раньше, знал о ней. Другой мотивировки у «гнева» нет. А в эпосе на такой гнев имел право лишь великий герой ранга Ахилла или Мелеагра.

В соответствии с этим ранним статусом героя может трактоваться и его имя.

Мы привыкли называть похитителя Елены Прекрасной царевичем Парисом. Но в «Илиаде» у него два имени, которые применяются вперемежку: Парис и Александр. Более того, он именуется Александром в четыре раза чаще, чем Парисом. Имя Парис стало употребляться наравне с именем Александр только в позднем эпосе, в подражаниях гомеровскому эпосу у Квинта Смирнского и других авторов, а в новое время У этого персонажа осталось практически только одно  имя — Парис. Из этой динамики соотношении имен ясно видно, что раньше, до «Илиады», этот персонаж был главным образом Александром. В «Киприях», судя по их пересказу у Прокла (оригинал не дошел до нас), есть только Александр. Итак, имя Александр вошло эпос раньше, Парис — позже.

Я попытался проверить эту последовательность, эти соотношения возраста имен оценкой оснащенности каждого из них постоянными эпитетами. Дело в том, что, как уже сказано, для героического эпоса (как фольклорного жанра) характерно сложение жестких «формул» — штампов, состоящих каждый из существительного и эпитета (в русском фольклоре: «стрела каленая», «добрый молодец», «красна девица»), и чем старше текст, тем больше в нем употребительность стереотипных формул. Чем раньше имя вошло в эпос, тем прочнее оно уложилось в формульные стихи, обросло постоянными эпитетами, сеть эпитетов образовала сгустки. Подсчеты показали, что для имени Александр доля его употреблений с постоянными эпитетами составляет 47 процентов от всех упоминаний имени (для сравнения: у Гектора соответствующая доля составляет 41 процент, у Ахилла — 40, у Приама — 32, у Патрокла — 23, у Энея — 18), а для имени Парис соответствующая доля — ноль, то есть это имя ни разу не употреблено с постоянным эпитетом!

Александр — имя греческое, означает «отвращающий от мужей» (в смысле: «защитник людей»). Тут все ясно. А гордое имя это хорошо отвечает раннему статусу героя. Но если это не случайное соответствие, то что тут первично — статус или имя? Или оба они обусловлены чем-то третьим? Это надлежит решать на других основаниях.

Имени Парис в греческом обиходе не было, исходя из греческих корней оно не раскрывается. Ученые считали его иллирийским или фракийским, сравнивали с санскритским пара (лучший). Фракийское порис означает «юноша», «боец». У Тита Ливия (40:4:4) упоминается энеец (юноша из Фракии) с таким именем. А на южно-фракийском диалекте это имя должно было звучать как Парис. Родственное слово есть и в греческом: порис означает «звереныш», фюо-парис— «выродок», «неудачное дитя». Все это по смыслу могло бы подойти к характеристике злосчастного царевича.

И ученые строили догадки, как нашествие балканских племен на Троаду принесло туда фракийские и родственные им фригийские имена и мифы, как образование смешанной греко-фракийской или греко- фригийской знати привело к снабжению фигур местной греческой мифологии новыми именами или к слиянию местных мифических или легендарных героев с пришлыми. Так думали Томашек, Бранденштейн, П. Кречмер и др.

И только Л. Мальтен выдвинул более простое и, на мой взгляд, более верное предположение, ныне забытое: Парис мыслился эпонимом (основателем, от котоporo взято имя) города Париона на северном берегу Троады. В эпосе действовало много таких фигур: Кебрион — эпоним города Кебрена, Асий — эпоним гopoда Ассоса, Эней — эпоним племени энеев или города Эния, Дардан — эпоним города Дардании или народа дарданов. Парис, видимо, считался основателем Париона, но не был им. Потому что на деле Парион был основан колонистами с острова Пароса в VIII веке, и сначала основателем признавался Парий или Пария, сын или внук Деллетры — главной богини острова, А когда разгорелся спор за Парион между властями Пароса, Милета и Эрифры, появились противники выведения Париона с Пароса и от Пария. Они-то, видимо, и придумали другое происхождение для названия города — вместо Пария основателем стал Парис (или, по другой русской передаче этого имени, Парид). Этой вымышленной фигуре надо было подобрать подобающую генеалогию и биографию, связанную с давним владетелем Троады. Париса включили в число сыновей троянского царя Приама, а затем отождествили с Александром. Этруски рано заимствовали у греков образы эпоса и мифологии. На этрусских изображениях с надписями «Александр» и «Парис» — это два разных человека: на зеркалах изображался Александр с тремя богинями (его «суд»), а на погребальных камнях и урнах — воин Парис.

Почему же Парис так прочно слился с Александром — любовником Елены? По-видимому, тут сказались главные культы города Париона (естественно, отразившиеся в характере эпонима). Главными богами Париона были Приап — бог плодородия и мужской половой силы и Эрот — бог любви. Оба культа перешли в Парион с острова Пароса.

Есть одно важное обстоятельство в количественных характеристиках бытования имени Александр в «Илиаде»: по оснащенности эпитетами это имя чрезвычайно схоже с одним из двух синонимичных названий осажденного города (Троя и Илион), а именно с названием Илион, то есть с тем, которое сопряжено с раскопанным в урочище Гиссарлык городом. Оснащенность топонима Илион постоянными эпитетами точно такая же, как у имени Александр: тоже 47 процентов. Налицо полное совпадение. Это говорит об одновременности вхождения обоих терминов (Александр и Илион) в эпос, то есть о какой-то прочной сопряженности образа Александра с Илионом.

Объяснение этой связи давно в распоряжении исследователей. Когда в руки ученых попали хеттские таблички из раскопок царского архива в Богазкеое (столице хеттского царства Хаттусе), забрезжила возможность совместить Александра с реальной исторической фигурой — действительным царем Илиона. В 1911 году ориенталист Д. Лакенбилл прочел в одном хеттском документе XIII века до н. э. имя Алаксандус и связал его с гомеровским Александром. С 1924 года стали появляться статьи П. Кречмера, который развил эту идею и привел ряд доказательств. Документ оказался договором (ок. 1280 г.) хеттского царя Муваталиса с царем города Вилусы Алаксандусом. В Вилусе ф. Форрер, Кречмер и другие опознали гомеровский Илиос (начальное «в», близкое к английскому «w», в раннем греческом выпадало), а Илиос позже превратился в Илион.

В преамбуле договора было рассказано, что царство Вилусы было издавна связано вассальной зависимостью с хеттской империей и долго оставалась лояльным ей. Когда умер предшественник Алаксандуса на троне Куккунис, горожане не признали Алаксандуса его преемником. Тот бежал к Муваталису, с его помощью вернулся в Вилусу и воцарился на троне. По договору он обязался поставлять хеттам военные контингенты в случае войны хеттов с могущественными соседями, в частности с Египтом. Договор скреплялся ссылкой на богов. Со стороны Алаксандуса таким гарантом выступал в числе главных бог Апалиунас.

Кречмер обратил внимание на то, что предусмотренная в договоре поставка илионского контингента в случае войны с Египтом вскоре была реализована: в битве при Кадеше (1275 г.), где Муваталис сражался с фараоном Рамсесом II, участвовали, судя по египетским надписям, «дрдн» — это, конечно, дарданы, выступающие в «Илиаде» самыми близкими союзниками Илиона. В боге Апалиунасе, являющемся в хеттском тексте вилусским гарантом соблюдения договора, легко узнается бог Аполлон, покровитель Александра- Париса — тот, кто направил его стрелу в Ахилла у Скейских ворот. Бога Аполлона, по крайней мере одну из его ипостасей, многие ученые вслед за У. Виламовицем выводят, по разным основаниям, из Малой Азии. В греческой легенде, когда Александр с Еленой бежали из Спарты, их приютил малоазийский царь Мотил (Мотул). А в преамбуле договора сказано о приюте Александра у Муваталиса; последнее имя бытует и как Мутал («в» между гласными выпадало не только в греческом). Предшественник Алксандуса на престоле Куккунис фигурирует в Троянской эпопее, в «Киприях» как Кикнос (Кукнос) — троянский богатырь, сражающийся рядом с Александром против Ахилла.

Словом, идентификация Алаксандуса с Александром подтверждается множественными соответствиями: Вилуса — Илиос, Куккунис — Кикнос (Кукнос?), палиунас — Аполлон, военный контингент против Египта (дрдн) — дарданы, Муваталис (Мутал) — Мотил (Мотул). Кречмер предположил, что исконное название царя было Александр, а хетты, воспринимая это имя как родственное их именам на -андас, передавали его без «р» — как Алаксандус. Тогда выходило бы, что в Илионе говорили на греческом языке или на близком к греческому. Кречмеру возражал Ф. Зоммер, известный хеттолог. Он вообще не верил в обнаружение ахейских имен в хеттских документах. В частности, он считал, что в раннюю эпоху имена на -андр были очень малоупотребительны в греческом, что тогда вместо -андр (форма косвенных падежей) использовалась другая форма (именительного падежа) — на -анер, и, следовательно, Александр просто является искаженной передачей хеттского имени Алаксандус.

Между тем, по заключению современных лингвистов, само имя Алаксандус стоит в хеттской речи особняком. Для греческой же речи ныне подтверждена археологической находкой глубокая древность имени: на табличке линейного письма из Микен XIII века до н. э. оказалось имя А-ре-ка-са-да-ра (Александра). Так что имя действительно греческое. Но так как теперь уже речь населения западного побережья Малой Азии восстанавливается из многих источников (особенно исследованиями канадца Кэлверта Уоткинса) как речь лувийская, то есть близкая к хеттской, то одно греческое имя не может изменить всей картины. Это имя должно расцениваться как возможное указание на династические связи древнего Илиона с греками-ахейцами, проникавшими на малоазийский материк (эта экспансия засвидетельствована археологически). Не исключается, что Александр был своего рода варягом в Илионе, пришлым властителем, и тогда неприятие его местным населением приобретает особый оттенок. Он, однако, никогда не именовался «человеком Аххий- явы» — ахейцем.

Даже реконструкция ахейской династии на престоле Вилусы-Илиона вряд ли правомерна. Имя предшественника Алаксандуса на троне — Куккунис — хотя и имеет хорошую греческую этимологию (кюкнос значит «лебедь»), все же не может быть сочтено греческим: слово «лебедь» в числе греческих имен не фигурировало, а как раз в хеттском обиходе похожие имена часто встречаются (Куккулис, Пупуллис, Зузуллис и т. д.). Так что Кикнос (Кукнос, позже в ионийском диалекте Кюкнос) — это просто греческая передача хеттского Куккунис, подправленная «народной этимологией» (греческим осмыслением непонятного имени).

Итак, что же от реального Александра-Алаксандуса, восседавшего на престоле Вилусы-Илиона, сохранилось через пять веков в образе эпического Александра-Париса? Имя, место, титул, связи с некоторыми другими именами, и больше ничего. Как обычно в фольклоре. Но и то, что сохранилось, чрезвычайно важно, ибо превращает этот образ в связующее звено. Он единственный во всей Троянской эпопее имеет четкую привязку к историческим реалиям — к Илиону, к его конкретному царю — известной документально личности, к эпохе действительной ахейской экспансии в Малую Азию. Однако прототипом царевича Александра-Париса реальный царь Александр-Алаксандус вряд ли может быть назван: весь облик эпического героя, все его деяния в эпопее: похищение Прекрасной Елены, отношения с братом, битвы с ахейскими героями, мастерское владение луком и смерть от стрелы Филокета из лука Геракла — это все навеяно со стороны, из мифа и эпоса. В источниках нет ни малейшего намека на то, что хоть что-либо подобное было в биографии реального илионского царя.

Таким образом, не было так, что исторический царь вошел в эпос и, несколько изменив облик и биографические подробности, стал эпическим героем. Было иначе: мифический образ похитителя Прекрасной Елены был наложен на эпическую фигуру противника ахейской экспедиции в восточные земли и уж как таковой оснащен именем и некоторыми атрибутами легендарного илионского царя.

 

2. Елена.

 

Миф о Елене Прекрасной неразрывно связан в нашем сознании с Троянской войной, с «Илиадой» Гомера. Но в «Илиаде» Елена встречается редко — всего в трех песнях из двадцати четырех: в III, VI и последней. И выступает там не в числе главных действующих сил: от ее действий никаких поворотов сюжета не происходит. В III песни Елена с крепостной стены показывает старому царю Приаму ахейских вождей, а после поединка ее супруга Париса с первым ее мужем Менелаем встречает Париса в опочивальне и выговаривает ему за бегство с поля боя. В VI песни она жалуется своему деверю Гектору на легкомысленность супруга, а в XXIV в числе других оплакивает Гектора. Это все.

Подлинное значение Елены для сюжета просвечивает в VII песни, хотя самой героини там нет. Отказ Париса выдать Елену ее первому мужу обусловливает продолжение войны, поскольку вся Троянская война, по сюжету поэмы, ведется за Елену. Но это означает, что Елена является ведущей фигурой всего Троянского цикла, хоть она и играет в нем пассивную роль. Завязка сюжета с Еленой раскрывается в «Киприях», развязка— в «Гибели Илиона», а в гомеровские поэмы Елена вошла как готовый образ из киклических поэм (которые, напоминаю, по выводам неоаналитиков, древнее «Илиады»). К главным героям «Илиады» — Ахиллу и Агамемнону — прямого отношения Елена не имеет, а в «Одиссее», представляющей, в сущности, эпилог сюжета, Елена играет роль «обстановочную»: вместе с Менелаем она является там частью обстановки Спарты, где гостит сын Одиссея Телемах. Лишь в воспоминаниях героев Елена «Одиссеи» действует.

Образ Елены несет в эпосе признаки исключительной древности. Оснащенность имени Елены постоянными эпитетами достигает в «Илиаде» 65 процентов. Это выявляет для образа Елены наибольшую фольклорность и древность из всех основных фигур эпоса (сравним: Парис — 47 процентов, Гектор — 41, Ахилл — 40, Приам — 32, Эней — 18).

Как древнейшая и ведущая фигура всего Троянского Цикла, Елена прочно держится в сквозном сюжете этого цикла, соединяющем все его песни. Суть сюжета — похищение жены царя и война за ее возвращение. Елена и есть похищаемая и возвращаемая жена царя. Раскрыть истоки образа Елены значит выяснить происхождение этого сюжета.

В какой мере этот сюжет спаян с реальными историческими событиями греческой колонизации Малой Азии? Хотя династические конфликты бывали в истории поводами для войны, а к этим конфликтам вполне приложим общий принцип chercher la femme, все же крайне маловероятно, чтобы великая война ахейцев с троянцами, в которую втянулись почти все греческие царства и многие народы Азии, разгорелась из-за увода красавицы от мужа. Если даже списать масштабы войны (в сущности, первой мировой войны того времени) на поэтические преувеличения, все подробности этого дела неправдоподобны, мотивированы художественно, но не психологически, и «отец истории» Геродот (II, 120) резонно сомневался в том, что война велась за Елену. Он считал, что троянцы выдали бы Елену ахейцам, несмотря на ее красоту и на амбиции своего царевича Париса. «Живи даже сам Приам с Еленой».

Конечно, можно предположить, что на деле война разгорелась по другим причинам и шла за реальные интересы государств, а сказочное предание о похищенной жене далекого царя было присоединено к повествованию о войне как красивый романтический зачин. Это очень реалистичное предположение, и высказывалось много догадок об истинных причинах Троянской войны: колонизационная политика ахейцев, захват торговых путей в Черное море, тяготение к залежам металлов и т. п. Но предположение о сказочном зачине для повествования о реальной войне действенно лишь в том случае, если будет доказано: а) что такая война действительно имела место в истории и б) что в самом сказочном сюжете о похищении супруги царя война за возврат царицы не предусмотрена. Ибо если она предусмотрена, тогда напрашивается противоположная гипотеза — что этот сюжет и есть первичное ядро всей эпопеи, что сама война (Троянская война!) не что иное, как оснащение сказочного сюжета историческими реалиями, надерганными из разных легенд.

Меж тем в ходе исследований представляющиеся реалистическими причины Троянской войны одна за другой отпадали. Тяга к проливам в Черное море не могла действовать так рано, потому что эти проливы были непроходимы для судов бронзового века из Средиземного моря: встречное течение из Черного моря и встречные ветры были сильнее гребцов. Колонизация берегов Черного моря греками поэтому началась только с VIII—VII веков, когда были изобретены триеры — корабли с тремя рядами весел. Путь торговли металлом из Европы в Азию тогда не существовал, и т. д. Все больше накапливалось данных о том, что Троянской войны не было. Не было такого факта в истории. Все больше историков склоняется к этому выводу. Конечно, есть и такие, кто отстаивает историчность Троянской войны, хотя бы и не столь масштабной, как в эпосе.

Поэтому очень важна проверка органичности войны для сюжета о Елене: действительно ли война за возврат царицы составляет необходимую, неотрывную часть сюжета о ее похищении? Все это связано с вопросом о родине Елены и ее статусе на родине.

Где же родина Елены и кем она там была? Гомер в «Илиаде» называет неоднократно Елену «аргивянкой», но это, конечно, лишь в том смысле, в каком он всех греков нередко называет аргивянами, не в смысле узкой локализации в Аргосе и Арголиде. По смыслу повествования, Елена — жена спартанского царя Менелая, и Спарта есть ее родина. Надо иметь в виду, что в Спарте, как и вообще в ахейских царствах, по мифологии, наследование престола шло по женской линии — от тестя к зятю или от старого мужа царицы к новому мужу, а не от отца к сыну. Микенский престол переходил с Клитемнестрой от Агамемнона к Эгисту, а сын Агамемнона Орест воцарился не в Микенах, а в Спарте, где он женился на местной царевне; Одиссей получил свое царство с Пенелопой, Менелай — с Еленой. Так что в этой супружеской паре главной фигурой была именно Елена.

Позже в Лаконии засвидетельствован культ Елены, по всем признакам очень древний, а не вытекающий из популярности «Илиады». В Спарте имелось святилище Елены. Оно находилось близ платановой рощи, где девушки проводили гимнастические упражнения. В эллинистическое время храм назывался Менелайон (Полибий, V, 18, 3). Он был посвящен также братьям Елены — близнецам Диоскурам. Между их статуями помещалось деревянное столбообразное изображение (ксоан) Елены с калафом на голове. Калаф — это головной убор в виде плетеной корзины. В двух часах пути от Спарты, в Ферапне, по свидетельствам Геродота (VI, 61) и других авторов, находилось святилище Елены и Менелая, где Елене и ее мужу приносились жертвы, но такие, какие надлежит приносить не героям, а божествам (Исократ, 61)! Главной фигурой тут опять же была Елена — это видно из того, что, по народным верованиям, молящиеся ей девочки приобретали здесь красоту (Геродот, VI, 61; Павсаний, III, 7, 7). Археологические раскопки показали, что в этом месте действительно было святилище, и в нем найдено много свинцовых и терракотовых статуэток девушек — таких же, как в святилище Артемиды. Многие из них — с крыльями, как архаическая Артемида.

Ежегодные празднества в честь Елены, проводимые в обоих местах, назывались Еленефории — «празднества носителей Елены». Процессия носила по городу плетеную корзинку с таинственными священными предметами, и корзинку эту называли «елена» (Полукс, X, 191). Напомним, что именно корзине уподоблен был головной убор на ксоане Елены. Во время процессии девушки ехали на «канафрах» — плетеных повозках, изображавших грифов и козлооленей (Плутарх, «Агес.», 19).

Из эпиталамы (свадебной песни) Феокрита (V, 4, 24; XIII, 43), поэта III века до н. э., узнаем, что Елена была связана с культом священных деревьев. Там говорится, что от гимнастической группы в двести сорок девушек избирались двенадцать самых лучших певиц. Венок из лотосов они вешали на платан и поливали оливковым маслом, а на коре вырезали надпись: «Я древо Елены. Достойно меня почитайте!» (V, 43). На острове Родосе существовало крупное святилище, где ту же мифологическую фигуру почитали как богиню под именем Елена Дендритис, то есть «древесная Елена». А чтобы согласовать с «Илиадой» появление Елены здесь, придумали рассказ о том, как она после смерти Менелая была изгнана из Спарты сюда. Местная царица, потерявшая мужа Тлеполема на Троянской войне, ведшейся из-за Елены, захватила Елену и велела своим служанкам повесить ее на дереве (Павсаний, III, 19). По другой версии (Птолемей, «Геф.», IV), Елена сама повесилась на дубе — как германский бог Один на ясене. С тех пор, гласит этот рассказ, в ее память вешают изображения. Это, конечно, этиологическая (объяснительная) притча, придуманная в связи с обычаем вешать фигурки, а для нас это говорит о способе употребления фигурок из терракоты и свинца — их вешали на дерево. Есть растение, называемое «еленейон»,— оно якобы делает женщину сварливой. Есть поздние сведения о приношении в жертву Елене девушек, позже замененных животными.

Стесихор, поэт VI века, написал поэму, в которой собрал все плохое, что можно было сказать о Елене эпоса: изменница, распутница и т. п. Позже он написал поэму «Отречение», в которой взял свои обвинения обратно и всячески восхвалял Елену. По преданию, он поступил так потому, что Елена ослепила его и вернула зрение лишь после стихотворного покаяния. Ученые полагают, что причина была прозаичнее: оскорбление Елены вызвало возмущение в Лаконии, где практиковался культ богини, и Стесихор вынужден был каяться. Но само предание свидетельствует, что оскорбление Елены приравнивалось к святотатству и что она считалась способной на чудесное воздействие.

Очень характерно также, что Гесиод (фрагм. 266) и Стесихор, жившие не так уж много лет после гомеровского времени, изменили Гомерову версию путешествия Елены, несмотря на весь авторитет Гомера. Они не могли допустить, чтобы божественная Елена, будучи законной женой спартанского царя, провела долгие годы в стане врагов, тешась любовью с троянцем. Гомер и другие авторы Троянского цикла не осуждали Елену за измену мужу и Спарте, ведь всеми ее поступками двигала воля вздорных богинь. Но, видимо, за несколько веков брачная мораль изменилась, стала строже; кристаллизовалось патриотическое чувство. И авторы этого времени изменили некоторые события гомеровских поэм.

У Гомера в «Одиссее» Менелай, освободив Елену, на пути домой застревает, отнесенный бурей, у берегов Египта, где его задерживает у себя морской божок Протей. Этот эпизод использовали Гесиод и Стесихор, а за ними Еврипид. Они построили сюжет так, что вместо Елены в Трою был увезен лишь ее призрак. Он-то и оставался все годы во власти Париса, а настоящую Елену боги похитили и перенесли в Египет, где она гостила у Протея, превращенного этими авторами в фараона, и оттуда ее получил законный супруг Менелай. А более реалистичный Геродот (II, 119) рисует дело так: Елена с самого начала пути в Троаду была отнята и задержана в Египте фараоном Протеем, Александр прибыл в Троаду без Елены, и троянцы тщетно убеждали ахейцев, что Елены у них нет.

В «Илиаде» (III, 199, 418, 426) и «Одиссее» (IV, 184 и др.) Елена — дочь Зевса. Мать ее определена неясно. У Гомера это Леда, смертная, у Гесиода ' (фрагм. 92) — одна из нимф океанид. В «Киприях» конкретизируется, которая из них — богиня возмездия Немезида, чей храм был в Рамне (Аттика). По любой версии один из ее родителей принадлежит к божествам. Рождение ее представлено как чудо: Немезида, убегая от Зевса, превратилась в гусыню, Зевс в виде лебедя догнал ее, затем Немезида снесла яйцо, из него и вылупилась Елена, из другого — близнецы Диоскуры («сыновья бога») Кастор и Полидевк. Есть рассказ, по которому яйцо, снесенное Немезидой, нашла Леда, и дочь появилась у нее. Это попытка примирить две версии — версию с Немезидой и ту, по которой Зевс сразу полюбил Леду и соединился с ней в виде лебедя. Она-то и является более древней, поскольку Немезида, судя по ее имени,— новое божество (олицетворенное «Возмездие»). Елену почитали не только в Спарте и на Родосе (в дорических областях), но и в Аттике (области ионийской). В Рамне — храм Немезиды (VI век). Таким образом, рождение Елены от Немезиды — это аттическая версия, видимо более поздняя. По поздним сведениям (Исократ, 63), Елена открывает Олимп своим погибшим братьям. Как заметил Исократ (11), из дочерей Зевса Елена единственная не считается богиней. Это странно и вряд ли изначально.

До перехода в эпос Елена, несомненно, была богиней. Богиней растительности. Эта специализация ясно видна по ее атрибутам: плетеная корзинка «елена», калаф, плетеные повозки, венки, еленейон, платан — «дерево Елены». Главный постоянный эпитет Елены — «лепокудрая», «прекрасноволосая». Связь волос с растительностью отчетливо видна у ближайших родственников греков — иранцев. Закапывая срезанные волосы под деревом, иранцы верили, что из волос вырастут растения.

Похищение Елены Парисом-Александром — не единственный рассказ о ее похищении. В Аттике рассказывали о ее похищении Тезеем. Это знали элегические поэты Алкман, Стесихор, Пиндар (Павсаний, I, 41, 5; II, 22, 7). Похитив ее, Тезей держал ее у своей матери Эфры в Афидне (Аттика), откуда ее освободили ее братья Диоскуры, а Эфру отдали в рабство Елене. Обе версии объединены в представлении певцов Троянского цикла: Тезеево похищение они отнесли к ранней юности. Елены, до выдачи замуж за Менелая. Эфра в «Илиаде» (III, 144) оказалась служанкой Елены, а к островку Кранай возле Аттики оказалась приуроченной (III, 443) первая любовная утеха бежавших из Спарты Париса и Елены. Впоследствии этот островок получил название Елена (Еврипид, 1674; Страбон, VIII, VIII, 22).

Таким образом, Елена — богиня, которую похищают. Эта ее особенность, определяющая ее пассивную роль в эпосе, характерна вообще для богинь растительности, что отмечал уже М. Нильсон. Ведь такою же была Ариадна, похищенная Тезеем с Крита, такою же — Персефона, похищенная Аидом (да и тот же Тезей пытался ее похитить). В Персефоне символика богини растительности проступает особенно ясно: ее растительными атрибутами, ее ролью в Элевсинских мистериях, ее дочерней связью с Деметрой — богиней земледелия. Ежегодные исчезновения Персефоны под землю давно поняты исследователями: зимний сезон семена растительности проводят под поверхностью земли. Так же как мужские боги природы умирают и воскресают или прячутся и отыскиваются, так богинь растительности умыкают и возвращают. Возвращают Персефону, возвращают Ариадну, возвращают Елену из плена после первого похищения, возвращают после второго. Таким образом, поход за похищенной Еленой составляет неотъемлемое продолжение сюжета о ее похищении.

Более того, как подметила М. Римшнейдер, очень часто культы богинь растительности, особенно Елены, оказываются связанными с близнечным культом — возле нее оказываются герои-близнецы или по крайней мере два брата, два друга, причем чаще они ее помощники, спасители, а не похитители. Персефону из мира мертвых добывают Тезей и его друг Пирифой, они же осуществляют первое похищение Елены. Вернули Елену из плена два ее брата-близнеца Диоскуры. Второй раз Елену похитил Парис-Александр, а отвоевали два брата — Менелай и Агамемнон. Так что участие мужской пары в эпическом развитии сюжета о возвращении Елены запрограммировано уже на мифической стадии бытования этого сюжета, в зачаточном его состоянии.

Конечно, это еще не означает непременной предопределенности того развития сюжета о похищении Елены, которое предполагает продолжение его войной. То есть не означает того, что мотив богини растительности, похищаемой и возвращаемой, сам собой перерос в сюжет о похищении царицы и войне за ее возвращение — войне Троянской. Когда Елену похищал неоднократный похититель Тезей, к тому же проживавший близко, в Аттике, это понятно, но с какой стати на роль похитителя был избран Парис из далекой Трои? Какое отношение имели Елена и Спарта к заморской экспансии ахейцев на восток? Почему бегство Париса с Еленой из Спарты в Троаду и возвращение Менелая с Еленой из Троады в Спарту неизменно сопровождается заездом в Египет, а Парис заглянул еще и в Финикию, да и Менелай тоже, хотя все это совсем не по дороге, а очень большие крюки?

Есть возможность ответить на эти вопросы.

На территории нынешней Сирии, в Рас-Шамре на берегу Средиземного моря, при раскопках бывшего финикийского города Угарита была найдена табличка с клинописным текстом, который датируется второй четвертью XIV века до н. э. и является частью финикийского эпоса «Сказание о Керете». О герое этого эпического сказания говорится: «Его законная жена поистине ушла от него. Его собственная супруга, которую он получил за положенные дары, удалилась». Судя по контексту, имеется в виду, что она умерла, но текст выражается эвфемистически: «...ушла... удалилась». Далее рассказано, как горюет царь, как во сне ему явился бог Эл, его отец, и велел принести возлияния вином и медом, затем осадить город Удм и потребовать себе в жены Хурэй, дочь царя. Царь осажденного города попытался откупиться, но не тут-то было. Пришлось отдать дочь.

Здесь очень наглядная параллель к истории похищения Елены. В «Киприях» и «Илиаде», а также у Эсхила в «Агамемноне» найдем и горюющего Менелая, от которого ушла жена, и его вещий сон, и осаду города ради обзаведения женой, и попытку осажденного откупиться, и успех героя. А поскольку финикийское сказание раньше не только «Илиады» или «Киприй», но и самой Троянской войны, даже по самой ранней из ее традиционных датировок, английский ориенталист Г. X. Гордон с большим основанием заключил, что в финикийском сказании мы имеем литературный источник греческой легенды о начале Троянской войны. Попросту сказать, главная идея зтой легенды заимствована греками у финикийцев и приспособлена к очень подходящему для этого образу спартанской богини растительности Елены — она естественно стала эпической героиней. Отсюда, от этого финикийского источника, все эти странные «заходы» в Финикию, какое-то непонятное общение Менелая с финикийским станом в Египте и т. п. Все это просто следы оригинала, которые остались в переделке по недосмотру обработчиков.

Предполагать заимствование сюжета ахейцами у финикийцев вполне реалистично. Поблизости от Угарита — остров Кипр, который очень рано подпал под влияние ахейцев. Уже в XVI—XIII веках там применялось линейное, письмо, язык которого очень близок к греческому. Тогда же в греческий язык проникли финикийские названия золота, хитона, льва, тмина. Очевидно, и культ Аштарты-Афродиты и ее партнера Таммуза-Адониса. Греческое имя бога Адонис происходит от семитского слова «адони» (господин, господь). Сами названия финикийских городов Библ, Тир и Сидон могли стать известными грекам в этой форме только до 1 200 года (Библ) и 1100 года (Тир и Сидон) до н. э., потому что позже они изменились в самом финикийском (например, Библ стал называться не Губал, а Губла). В XIV—XIII веках в Угарите просто-напросто был ахейский квартал, так сказать, ахейское подворье. Заимствование мифов и эпоса шло полным ходом, тому есть немало доказательств.

Однако в тексте финикийского документа нет никаких намеков на то, что в осажденном городе Керет настиг свою бывшую жену. Царевна Хурэй — это не вполне прототип эпической Елены. Многое в этом греческом образе — не только имя — от богини Елены. На нее был перенесен ряд приключений жены Керета и царевны Хурэй.

Гордон добавляет, что не только в греческом сказании есть много элементов финикийского происхождения, но и в финикийском сказании — критского происхождения. Само имя главного финикийского героя — Керет — означает «критянин». Греческое название острова — Крете, библейское название филистимлян, переселившихся с Крита,— «крети» (в семитских языках, к которым принадлежит и финикийский, корень образуется одними согласными, а гласные несут грамматические функции). Значит, исходная версия повести могла появиться у минойцев на Крите, и оттуда ее варианты поступили и к финикийцам, и, возможно, к ахейцам, а от финикийцев — еще раз к ахейцам. Отсюда в греческом эпосе критские следы: Менелай в начале всей эпопеи появляется именно на Крите, и дедом его оказывается критский царь Катрей.

Т. Б. Уэбстер находит подтверждение идее о критском источнике в том, что распространение сюжета с Крита на материк, в ахейскую Грецию, можно проследить по вещественным доказательствам — по находкам изображений осады города. Конечно, могут быть изображения осады и вне связи с сюжетом о похищении жены царя, но сам характер обнаруженных изображений (в частности, на серебряном ритоне, на фресках царских дворцов), как и их повторяемость, говорит о том, что сюжет имел престижный характер, был связан с каким-то общеизвестным мифом и героическим сказанием. К тому же на некоторых изображениях из-за стены осажденного города или из окна выглядывают женщины. Так рассуждает Уэбстер, но это вряд ли способно усилить концепцию Гордона.

Откуда же на самом Крите сюжет о похищении жены царя и ее возвращении? Образовался ли он на Крите или принесен на остров еще откуда-то? На критских и микенских изображениях, о которых говорилось, отмечены следы египетского влияния. В древнейшем египетском фольклоре действительно можно отыскать источник интересующего нас сюжета.

В Британском музее хранится так называемый папирус д'Орбиней — рукопись XIX династии(ХIV—XIII века до н. э.) на новоегипетском разговорном языке. Содержание папируса известно как «Сказка о двух братьях». В этом произведении рассказывается о двух братьях-земледельцах, которые преодолевают козни своих жен и наказывают их за измену. Злодей фараон похитил жену младшего брата. Этот младший брат на время уехал на восток, в Сирию. В конце концов добро торжествует, и братья воцаряются в Египте.

Сходство с сюжетом греческого предания очевидно: как и там, два брата-царя (в конечном счете ведь воцарились оба египетских брата). Похищена жена младшего брата (а Менелай — младший из двух братьев). После похищения путь покинутого мужа лежит на восток. Еще более разительное сходство в деталях: похищенная жена младшего брата — женщина необыкновенного происхождения, она сотворена богом, является дочерью Ра, и, что самое важное, телом своим она прекраснее любой другой женщины на земле, и особенно прекрасны и благоуханны ее волосы. Одной пряди этих волос достаточно, чтобы запахом пропиталось царское белье в руках прачек и чтобы фараон заочно влюбился в нее. То есть она тоже «лепокудрая». И она тоже связана с деревьями, и гораздо яснее, чем в греческом эпосе: с мужем она поселяется в Долине Пиний, и пиния отрывает прядь ее волос; от щепки персей жена царя рождает заново своего мужа. Сходство еще и в том, что хотя ее похитил фараон, но муж ее, младший из двух братьев, значительную часть времени является наследником престола, то есть царевичем (как Парис). Наконец, у мужа ее, младшего брата, есть некоторые признаки Таммуза-Адониса, мужского партнера Аштарты-Афродиты (самооскопление, воскресение после смерти), а Афродита тесно связана в греческом эпосе с Еленой.

Сказка записана незадолго до времени Троянской войны уже в литературной обработке, а в устном обращении она, разумеется, ходила и до того.

В Троянском цикле, в «Илиаде» можно усмотреть следы заимствований из Египта. После некоторых задержек Менелая и Елены на обратном пути из Трои они, непонятно почему, попали в Египет (для этого нет ни логических мотивов, ни художественной необходимости). По другим версиям, Елена провела в Египте весь период разлуки с мужем.

В греческом эпосе сюжет похищенной жены не единственное египетское заимствование. Ряд мотивов «Одиссеи» — явно египетского происхождения. Например, некоторые подробности из приключений Одиссея, пережившего крушение на море, повторяют египетскую «Сказку о потерпевшем кораблекрушение». Таково и пребывание Менелая у Протея. Рай, как его описывает Менелаю Протей, изображается совершенно в египетском вкусе.

Вообще, с XVI—XV веков ахейский мир находился под сильным влиянием Египта, что фиксируется не только в мифах, но и археологически: попытка бальзамирования, золотые маски и египетский иероглиф «знак жизни» в шахтных гробницах Микен. Ахейские вожди, по-видимому, участвовали в столкновениях египтян с гиксосами в Египте. X. Лоример предположила, что в Амарне, столице фараона-еретика Эхнатона во второй четверти XIV века, существовал квартал ахейских купцов. В табличках ахейской письменности XIII века есть личные имена Египтий (в Кноссе) и Эфиопос (в Пилосе), а также египетское название меча. Ну а во второй половине XIII — первой половине XII века ахейцы и данаи в числе «народов моря» напали на Египет и подвизались в качестве то врагов, то наемников в Ливии и в долине Нила. Так что канал для проникновения фольклорных мотивов и сюжетов из Египта в ахейский мир явно существовал с XVI по XII века до н. э.

Таким образом, есть основания увидеть в рассказе о похищении и возвращении царской жены бродячий египетско-критско-финикийско-ахейский сюжет. В роли драматической героини Троянского эпоса в Елене совместились культовый образ спартанской богини, фигура финикийского сказания и персонаж египетской волшебной сказки. В этом образе и — шире — в этом сюжете нет внутренних особенностей, которые бы диктовали приурочение к району и событиям Троады, хотя эти особенности (экспедиция на восток, война) и облегчали кое-чем такое приурочение. Этот сюжет внес в эпос проблемы брачной морали, героизировал авантюрные аспекты любовного треугольника и прежде всего защиту супружеских прав.

Так сложился образ Елены — центральной фигуры всей Троянской эпопеи. Образ, вокруг которого постепенно собрались все остальные.

 

3. Агамемнон.

 

Глава коалиции ахейских царств Агамемнон обрисован в «Илиаде» чрезвычайно противоречиво. В одних ее местах он грозный и смелый воин, щедрый властитель, волевой полководец и заботливый брат. В других о нем сообщаются скверные вещи: жаден, злобен, завистлив, мстителен. Трижды панически призывал ахейские войска к бегству, оскорбил лучшего греческого воина, отчего тот покинул битву, а это обрекло греков на поражение. Словом, в этих местах Агамемнон не соответствует эпическому идеалу героя.

Противоречивость эта по-разному объясняется в трудах ученых. Одни толкуют ее как свидетельство высокого художественного мастерства поэта — уже почти три тысячи лет тому назад он создал сложный, разносторонний, психологически глубокий образ. Они не слушают скептиков, укоризненно внушающих им, что трудно ожидать такой сложности от безграмотного народного певца. Подобные возражения они воспринимают как непозволительную наглость — усомниться в гениальности великого Гомера! Да и в фольклоре других народов известен образ славного, но двоедушного государя, наносящего обиду превосходящему его доблестью вассалу — таков в русских былинах Владимир Красное Солнышко, оскорбивший богатыря Илью Муромца и наказанный (хоть и не слишком строго) за это. Но — важное отличие — там качества героя сочетаются не столь противоречиво: по одним показателям он хорош, по другим плох. Владимир щедр, но не смел, а вот Агамемнон в одинаковых ситуациях то смел, то труслив.

Другие ученые толкуют эту противоречивость иначе — как результат подправок и переделок при постепенном формировании поэмы. Имеется в виду, что, в этом процессе участвовали певцы с разной политической ориентацией — из круга почитающих эту легендарную фигуру и из противоположно настроенных. В поэме один из трех призывов Агамемнона к бегству (первый — во II песни) объявлен притворным: вождь- де хотел лишь испытать свое войско, он не ожидал, что все и впрямь ринутся бежать. Но остановил их и вернул в строй не он, а Одиссей. К тому же этот призыв Агамемнона сам по себе ничем не отличается от двух других его призывов— в IX и XIV песнях, а уж те-то были, бесспорно, сделаны всерьез. Поэтому разговоры об испытании войск — явно результат ретуши, подправки прежнего искреннего призыва к бегству. Здесь неподобающему поведению верховного вождя, оказавшегося трусом (это один, негативный, образ Агамемнона), пытались придать респектабельную мотивировку (более соответствующую другому, положительному, образу Агамемнона). Это толкование представляется наиболее верным.

Есть еще и третье толкование противоречивости образа Агамемнона: он столь непонятен и нелогичен потому, что хорошо отображает реальную историческую личность, которая, естественно, не укладывается в схематический контур, заданный жанром. Если так, то эта личность должна была жить незадолго до отражения в «Илиаде», иначе законы жанра успели бы привести образ к нужным параметрам.

Итак, у нас три взаимоисключающих толкования. Впрочем, возможно, и не совсем взаимоисключающих: могли ведь проявиться и высокое психологическое мастерство одного из певцов (пусть и маловероятное), и участие разных певцов в формировании образа, и близость его реального прототипа.

Поскольку первое толкование маловероятно, можно три толкования свести к двум: одно предполагало бы вымышленность фигуры Агамемнона (вряд ли внезапное изобретение, скорее постепенное формирование), другое — историчность этой фигуры. Сравнивая эти противостоящие предположения или, может быть лучше, взвешивая долю вымысла и истории в образе Агамемнона, необходимо начать с имени героя.

Бросается в глаза сходство имен легендарного Агамемнона и мифического Мемнона. Правда, я не встречал в литературе выводов из этого сходства — сопоставления персонажей. А ведь оно напрашивается. Оба — герои Троянского цикла. Агамемнон — основной противник Ахилла в «Илиаде» (ведь с Гектором Ахилл сталкивается лишь во второй половине поэмы и убивает его задолго до конца поэмы). Мемнон — основной противник того же Ахилла в «Эфиопиде» (точнее, во второй, совершенно самостоятельной ее половине — «Мемнонии»). Имя Агамемнон выглядит развитием, усложнением имени Мемнон: в греческом языке приставка ага- придает словам значение превосходной степени, как русская пре- (например: огромный — преогромный, прекрасный, прелестный, премного; ср. в греческом имена Медея и Агамеда). По новейшим представлениям, «Эфиопида» и, уж во всяком случае, «Мемнония» старше «Илиады»: в «Илиаде» есть ряд мест, в которых ощущается влияние «Мемнонии» (заимствования установлены четко: в «Мемнонии» эти детали мотивированы сюжетом, в «Илиаде» — нет).

По этим соображениям, имя Агамемнон оказывается созданным по образцу имени Мемнона. Между тем образ Мемнона чисто мифический: сын богини зари Эос и красивейшего юноши Тифона; после гибели и Тифону, и Мемнону даровано бессмертие, то есть они причислены к лику богов. Значит, и Агамемнон вымышлен?

С другой стороны, Мемнон действует только в «Мемнонии» — появляется и гибнет в ней. Агамемнон же возглавляет ахейскую коалицию на протяжении всего Троянского цикла — от «Киприй» до «Возвращений», а затем участвует в трагических столкновениях с Эгистом и Клитемнестрой, продолжающих смертельные распри в роду Атридов. Пусть «Мемнония» старше «Илиады», но Агамемнон — герой всего цикла, то есть еще более древний. В цикле он древнее и Ахилла, и Мемнона. Скорее Мемнона можно счесть стяженным и мифологизированным сколком с Агамемнона.

Что образ Агамемнона старше «Илиады», можно понять из его первого появления в ее тексте — без экспозиции (обычного в поэме представления читателю, знакомства). Более того, при первых упоминаниях он назван даже не по имени, а только по отчеству — Атрид, а так как Атридов двое, то некоторое время неясно, о котором из двух братьев речь — об Агамемноне или Менелае. Для знакомого заранее с Троянским циклом это проясняется из контекста, а для того, кто не был знаком с героями раньше, — лишь из последующего повествования.

Привычное для нас правописание имени Агамемнон издавна закрепилось в греческой литературной традиции. Но есть и другие формы. Под изображениями на вазах написано то «Агамеммон», то «Агаменон», то «Агамесмон» (соответственно, и «Мемнон» пишется на вазах «Месмон»). Как могло развиться этакое разнообразие? Некоторые языковеды предположили исходную форму «Агамедмон» — из нее по фонетическим законам могут быть выведены прочие формы. Но такая исходная форма не засвидетельствована нигде, есть только другие имена с таким звуковым соответствием, например: Полифрадмон и Полифрасмон. Кое-кто предположил, что вначале была форма «Агамеммон» (как в имени Фрасименмон). Правда, она тоже не засвидетельствована, но зато она родственна имени Менелай: в именах обоих братьев получается один корень мен-, а уже давно было замечено, что в греческих мифах и легендах родственники нередко носят имена от одного корня (например, сыновья Одиссея — Телемах и Телегон). Так или иначе, тот факт, что к историческому времени имя верховного вождя существовало уже в разных вариантах, а исходная форма не сохранилась, показывает, что имя древнее. Значит ли это, что древен и образ? В какой мере это согласуется с предположением об исторической личности, жившей незадолго до формирования «Илиады»? О близком реальном прототипе?

Ведь было высказано и противоположное предположение — что на первых порах в мифах Агамемнон вообще был не человеком, а богом: поздний поэт Ликофрон (1163, 1169) упоминает культ Зевса Агамемнона в Спарте. То есть Зевс там почитался с эпитетом «Агамемнон». Это интерпретируется как свидетельство того, что когда-то там был самостоятельный бог Агамемнон, а затем его культ был поглощен более сильным культом Зевса, к имени Зевса лишь прибавили имя Агамемнона в качестве эпитета, а сам Агамемнон превратился в легендарного царя, потомка Зевса. Поскольку, однако, других подтверждений этой идеи нет, более реалистически мыслящие исследователи (И. Хар- рас, М. Нильсон) считают, что словосочетание «Зевс Агамемнон» родилось в эллинистическое время от взаимовлияния культов бога Зевса и земного правителя Агамемнона.

Есть и позитивные факты, побуждающие искать если не прототип, то зародыш образа Агамемнона среди людей. Зародыш и некоторые черты.

Аристотель передает предание (фрагм. 611, 37; Поллукс, IX, 83), что в греческой колонии Киме (это южнее Илиона) в VIII веке до н.э., то есть в эпоху самого Гомера, пять веков спустя после традиционной даты Троянской войны, правил царь по имени Агамемнон. Его дочь была выдана замуж за могущественного фригийского царя Мидаса — того самого, у которого, по мифу, выросли ослиные уши. Несмотря на чудеса, сообщенные о нем, это был реальный царь, историческая фигура — он засвидетельствован восточными текстами VIII века. Нет оснований сомневаться и в реальности Агамемнона из Кимы. Если бы у греков имелся бог Агамемнон, никто не дал бы этого имени ребенку, пусть и из царского рода, ведь это было бы кощунством. Английский историк Г. Т. Уэйд-Гери предположил, что Агамемнон из Кимы получил свое имя от героя «Илиады». Это невозможно, потому что древние греки (доэллинистического времени) не давали своим детям не только имена богов, но и имена почитаемых героев. Они могли назвать так мальчика из царского рода только по имени одного из его предков (реальных или воображаемых). То есть можно считать, что в Киме царствовал род, возводивший себя к легендарному Агамемнону. Впрочем, об этом прямо говорит Страбон (XIII, 1. 3).

А вот наличие живого и влиятельного Агамемнона на малоазийском побережье в VIII веке, то есть во время создания «Илиады» или непосредственно перед тем, конечно, должно было сказаться на ее облике. Не то чтобы Агамемнон из Кимы послужил прототипом для эпического вождя, осаждавшего Трою (за короткое время просто не успели бы развернуть весь цикл), но отношение певцов к реальному политическому деятелю — у одних уважительное, у других враждебное — должно было соответственно проявиться в их подаче эпического образа Агамемнона. Одни создавали этот образ героизированным, другие принижали его по сравнению с Ахиллом, опять же первые возвращали образу черты идеального героя, внося ретушь. Таким образом, певец, на основе предшествующего эпоса создававший «Илиаду» (кем бы он ни был — оригинальным творцом или компилятором), получил от своих предшественников уже достаточно сложный образ Агамемнона.

Однако откуда образ легендарного царя получили сами создатели малоазийского эпоса и родословной эолийских царей Малой Азии (в частности, царей Кимы)? Проще всего было бы предположить, что в конце микенского времени, в XIV—XIII веках, действительно существовал в Микенах царь Агамемнон и он действительно побывал в Малой Азии с коалицией греческих государств, отплыв туда из Авлиды. И что память о его подвиге — взятии Трои — сохранялась в Малой Азии и во всем греческом мире спустя пять-шесть веков, став основой для эпоса и царских генеалогий. Увы, есть много фактов, в том числе и в самой «Илиаде», которые не укладываются в эту конструкцию.

В «Илиаде» Агамемнон назван повелителем «всего Аргоса и многих островов» (II, 108). Если понимать это определение в буквальном смысле, то оно нереально, так как город Аргос, прилегающая часть Арголиды (больше половины) и острова Эгина и другие принадлежат, согласно «Каталогу кораблей», Диомеду. Понимать фразу об Аргосе и островах можно только в том же смысле, в каком родина всех греков называется (это нередко в «Илиаде») Аргосом, а сами они — аргивянами. Агамемнон здесь мыслится повелителем всех греков, хотя числиться таковым он может лишь в качестве верховного командующего, военного вождя. У каждого из царств, участвующих по договору в коалиции, свой царь и своя суверенная территория.

Более точная локализация Агамемнона содержится в «Каталоге кораблей» и в некоторых других местах поэмы. По этим данным, собственное царство Агамемнона — «златообильные Микены» и прилегающая часть Арголиды и Ахеи. Территория небольшая, но в древности очень важная. Судя по упоминаниям в мифах и по археологическим раскопкам, здесь действительно располагался один из главных центров ахейской Греции, один из самых богатых, сильных и влиятельных. Если уж представлять себе общегреческую коалицию конца бронзового века, то ее должны были возглавить именно Микены. Если уж представлять себе самого авторитетного греческого государя этой поры, то он должен был сидеть на троне Микен. Это понимали создатели эпоса и генеалогий, стремившиеся возвысить Агамемнона.

Но странное дело, в «Илиаде» нет никаких конкретных деталей, подтверждающих связь Агамемнона с Микенами. Единственным представителем огромного контингента микенцев оказывается в ней Перифет, сын Копрея, служившего вестником у царя Микен. То есть у Атрея, отца Агамемнона? Нет, Эврисфен из династии Персеидов. Правда, в реальных Микенах существовало в самом конце VIII века святилище Агамемнона (оно раскопано), но к этому времени уже бродили песни Троянского цикла (вряд ли святилище возникло под воздействием самой «Илиады»: в ней Агамемнон выступает отнюдь не в лестной роли). Больше ничто не связывает Агамемнона с Микенами.

Зато есть множество деталей, связывающих Агамемнона со Спартой, с Лаконией. Это наблюдение развивали такие ученые, как Э. Шварц, П. Кауэр, Э. Бете, Ф. Зелинский. По «Илиаде», в Спарте царствовал младший брат Агамемнона, то есть Спарта принадлежала его роду. В «Одиссее» сообщается (III, 287; IV. 514), что, как и его брат, Агамемнон возвращается из Трои не в Микены, а в Спарту — к мысу Малее. По другим источникам (Пиндар, Павсаний), в Амикле близ Спарты находится могила Агамемнона. В Спарте же почитался бог Зевс Агамемнон, что раскрывается как след культа правителя Агамемнона. По Геродоту (VII, 159), когда во время Персидской войны (VI век) Гелон, царь Сиракуз, потребовал себе пост верховного командующего всеми греками, спартанский посол воскликнул: «Воистину горько восплакал бы Пелопид Агамемнон, узнай он, что Гелон и сиракузяне лишили спартанцев верховного начальства!» С какой стати покойному Агамемнону печалиться об утрате главенства именно Спартой, если бы он не был спартанским царем? Выходит, был именно спартанским, и это еще помнили спартанцы во время Персидских войн! Вестником Агамемнона в «Илиаде» является Талфибий, но род Талфибиадов Геродот (VII, 134) и Павсаний (I II, 12, 7; VII, 24, 1) знают в Спарте, там и героон (святилище) Талфибия.

В «Илиаде» Агамемнон, стараясь помириться с Ахиллом, обещает ему в дар семь городов неподалеку от Пилоса, в Мессении, не спрашивая Нестора, царя Пилоса. Это на территории, не входящей в Микенское царство, и очень далеко от него. Нет никаких других случаев, когда бы верховный командующий мог распоряжаться городами других царств как собственными — это не входило в его прерогативы. Но если он был царем Спарты, тогда все объясняется как нельзя лучше: эти семь городов находятся между Пилосом и Спартой, а в VIII—VII веках Спарта в так называемых Мессенских войнах разбила Мессению, захватила мессенскую землю, так что в эпоху создания «Илиады» это была уже ее, Спарты, территория.

Наконец, обратимся к отчествам Агамемнона. В «Илиаде» он сын Атрея. Но патроним (отчество) Атреид всегда пишется через короткое «е» (эпсилон), тогда как если бы это был патроним, образованный от именй Атрей, «е» было бы длинным (этой). Поэтому К. Мейстер заключил, что слово «Атреид» первоначально было не патронимом, а названием рода, а уж из названия рода Атреидов выведено имя Атрей — как родоначальника. Недаром Агамемнон никогда не носит определения «сын Атрея», хотя такие определения обычны у других героев. Действительно, на греческом материке достаточно древние поэты Гесиод и Стесихор дают Агамемнону другого отца — Плейсфена.

Но у Агамемнона в «Илиаде» есть еще один предок: дедом царя считается Пелоп (Пелопс). У Геродота царь назван Пелопидом. Пелоп — фигура сугубо мифическая, но его значение в том, что он — эпоним Пелопоннеса. То есть по нему якобы назван полуостров: Пелопо-несос — Пелопов остров. Реально дело обстоит противоположным образом: имя Пелопа возникло от названия полуострова (по древним понятиям, должен же быть у всякой местности эпоним!), а Пелопоннес, несомненно, получил название по народу — пелопам (такие названия народов греки относили к своим предшественникам: долопы, киклопы). Иными словами, имя Пелопа связывает Агамемнона с Пелопоннесом, где лежат и Микены, и Спарта. Но также и с Лесбосом, откуда Пелоп отправился похищать себе жену.

Пелопа миф выводит из Малой Азии. Это, видимо, наследство микенской эпохи, когда существовали культурные и политические связи Греции с хеттами. Не могут ли относиться к этому же времени и приключения Агамемнона?

По традиционной мифологической версии, экспедиция Агамемнона из Авлиды под Трою относится к концу микенского времени. Однако нужно проверить это представление с новых позиций, ведь Агамемнон оказался на деле царем не Микен, а Спарты, значит, коалицию возглавляли не Микены. Да ведь и вся завязка Троянской войны произведена вокруг спартанского царя Менелая. а старший брат в завязке не участвует. Значит, в этой эпопее царь у Спарты уже есть — Менелай? Впрочем, позже Спарта, по обычаю, имела одновременно двух царей. Но, как правило, это были не братья, а представители разных родов. Агамемнон же выведен как брат Менелая. Есть ли для этого реальные основания? Был ли у Менелая такой брат? В спартанском сюжете о похищении Елены и военной экспедиции под Трою оба брата несут определенные функции, и там, как мы теперь знаем, должны быть два брата — по природе сюжета. Но Менелай обращен к Спарте, Агамемнон — к Трое. Чтобы выяснить истоки образа Агамемнона — что в нем от спартанского сюжета, что от колонизационных легенд,— нужно исследовать связь между Спартой (или шире — Пелопоннесом) и Троадой.

Почему и когда протянулась эта связь?

Страбон (IX, II, 3; XIII, I, 3) передает древнее предание о том, как происходила греческая (эолийская) колонизация северо-запада Малой Азии. Из Авлиды, порта на Беотийском побережье, отплыла флотилия под водительством Пенфила. Пенфил был связан со Спартой двояким родством: отец его Орест был сыном Агамемнона, а мать — дочерью Менелая. По крайней мере это провозглашала родословная Пенфилидов. По-видимому, очень уж хотелось им связать Пенфила со Спартой, возвести его к царскому роду Лаконии. Но был ли он на деле сыном Ореста, внуком Агамемнона?

По Страбону, еще Орест, подвизавшийся в Спарте, продвинулся на север, в Аркадию, там и был похоронен, а Пенфил с братьями проводил военные действия в Беотии. Сыновья Пенфила захватили остров Лесбос, и греки расселились по берегам Малой Азии. Археологические материалы говорят о появлении греческого населения на Лесбосе в X веке до н. э. — это и есть дата начала эолийской колонизации этого региона.

На Лесбосе известен город Пенфиле. Трудно сказать, от названия ли города его жители образовали имя героя, чтобы почитать его как основателя, или, в самом деле, по основателю был назван город и царский род Лесбоса — Пенфилиды. Эта династия правила на Лесбосе до конца VII века. Когда же им заблагорассудилось сделать Пенфила потомком царей Спарты? Вероятно, тогда, когда Спарта начала свою быструю агрессию и еще не имела поражений, то есть в первой половине VIII века. Возможно, у Пенфилидов имелись и более ранние мотивы для почитания Спарты, возможно, какие-то политические связи, но о них ничего не известно. Пенфил в Спарте, видимо, не жил, сведения Страбона фиксируют его на материке только в Беотии.

Участие беотийцев в эолийской колонизации многократно засвидетельствовано источниками. Коль скоро это так, Авлида, беотийский порт, была естественным отправным пунктом для колонизационной экспедиции, тогда как отправка Агамемнона из Авлиды — был ли он микенским царем или спартанским — крайне маловероятна: очень уж далеки от Авлиды и Микены, и Спарта. Иное дело беотийцы. Сам факт военной экспедиции беотийских эолийцев из Авлиды на рубеже XI—X веков вполне реалистичен. Что Пенфилиды приписывали своему родоначальнику Пенфилу участие в ней, естественно — они бы это, вероятно, делали в любом случае, участвовал он или нет, существовал вообще или нет. Но нельзя исключать и реальное существование такого родоначальника, как и его участие в основании города и в экспедиции из Авлиды. В этом случае Пенфил был беотийским эолийцем. Родство с Агамемноном и Менелаем ему приделали между X и VIII веками.

К концу этого периода с Лесбоса началась колонизация северо-западного побережья Малой Азии. Легенды о древних завоеваниях приобрели актуальность: надо было освятить древними захватами притязания на новые земли, на Троаду. Возможно, припомнились какие-то легенды об экспедиции из Авлиды. Поскольку Пенфил был героем освоения Лесбоса, для более Дальних захватов — мифических и потому очень отдаленных во времени — потребовались более древние герои. Тогда-то сказания о реальной военной экспедиции из Авлиды могли быть перенесены на искусственно заполученного для Пенфила предка—легендарного Агамемнона. Это позволяло отнести экспедицию в более древние, героические времена и расширить ее состав. Агамемнона поставили во главе ахейской коалиции и отправили из Авлиды осаждать Илион. А уж раз он во главе всех ахейцев, то возвели на микенский трон. Но, возможно, след лесбийской подготовки образа Агамемнона остался на его предке Пелопсе, который в мифе начал свой путь в Олимпию с Лесбоса.

В общей форме идею о том, что основой сказания о походе на Илион послужила эолийская колонизация XI—X веков, высказал еще в первой половине прошлого века Фёлькер, позже поддержали В. Крист, Э. Белох и др. Эта идея подтачивает веру в реальность Троянской войны. Тут есть повод для возмущения: как идея может подточить факт? Но Троянская война — не факт, а лишь предание. На весах истории ему долго придавали силу реального события. Факты же все больше накапливаются на противоположной чаше весов. В том числе и факты об Агамемноне.

Разработка образа Агамемнона была связана в эпосе со смещением идейных акцентов: защиту супружеских прав как главную тему потеснила идеализация ахейской военно-морской экспансии на восток, авантюрный эпизод личной биографии перерос в поучительный пример общегреческого предприятия. Этим примером, идеальным образцом и была Троянская война, осада Илиона.

 

4. Гектор

 

В литературоведческих анализах «Илиады» Гектора обычно представляют параллелью Ахилла и его антиподом: являясь главным воином троянцев, он выступает в сражении против Ахилла, главного воина ахейцев, и проявляет многие противоположные, отсутствующие у Ахилла, качества: человечность, терпимость, чувство долга, преданность отечеству. Но с точки зрения смысловой структуры «Илиады» — то есть если проанализировать расстановку ее героев в системе их функций (не художественных, а содержательных) — Гектор противостоит Агамемнону и является его параллелью. Причиной войны был конфликт между Александром-Парисом и Менелаем. Так же как Агамемнон является сташим братом Менелая и главнокомандующим ахейскими силами, Гектор — старший брат Париса и главнокомандующий силами троянскими. Параллелизм двух образов проступает и в их трактовке: Гектор почти столь же противоречив, как Агамемнон. Это заставляет подозревать аналогичную судьбу образа — его глубокую предысторию.

Противоречия в образе Гектора тоже состоят в том, что герой предстает то идеализированным, то развенчанным — вперемежку. В одних местах поэмы он горд и отважен, не боится не только Ахилла, но и знамений от богов, в других — жалок, трусливо прячется и бегает от Ахилла; в одних местах прозорлив и рассудителен, в других — опрометчив, упрям и вздорен, отвергает разумные предостережения своего друга Пулидаманта. Конечно, столь же непредсказуемы реальные люди, но эпические герои, как правило, не таковы. Сколь бы ни был велик гений Гомера, он не мог далеко преступать законы жанра и пределы эпохи. Выходит, преступал? Как иначе объяснить сложность и противоречивость его образов?

В связи с этим велся длительный спор, изобретен ли Гектор специально для «Илиады» или этот образ существовал до нее (тогда как-то можно объяснить его сложность перипетиями предыстории). А если существовал, то как реальная личность, то есть списан ли сей образ с реального исторического лица, или он представляет собой ипостась фигуры, за которой стоит долгое бытование и развитие в фольклоре?

Многие видные ученые считали, что Гектор изобретен поэтом специально для «Илиады» (К. Роберт, Дж. Скотт, А. Северин, X. Ван дер Вальк, А. Хойбек, В. Кульман и др.). В самом деле, в ней он убит, так что в «Эфиопиде» и далее его и не может быть. В «Киприях», описывающих события, предшествующие событиям «Илиады», его деятельность минимальна и, возможно, вторична — внесена после появления «Илиады», в порядке подновления «Киприй». Против Ахилла там выступает прежде всего Кикнос, а кроме того, троянские рати возглавляют Александр и Телеф. Гектор, правда, участвует в битве — убивает Протесилая, высадившегося первым, но «Илиада», часто упоминающая события «Киприй», этой детали не знает: по ней, Протесилая убил некий безымянный дарданец. Значит, эпизод с участием Гектора вставлен позже, под влиянием значительности Гектора в «Илиаде». У ряда других героев в «Илиаде» есть эпитеты, которые из «Илиады» не объясняются — они сохранились от предшествующего бытования образа: Ахилл — «быстроногий», старец Нестор — «копьеносец», «геренский конник», Одиссей — «градорушитель» и т. д. А вот у Гектора все двадцать семь его эпитетов (из них некоторые многократно повторены) находят объяснение в «Илиаде»: «шлемоблещущий», «мужеубийца» и пр.

Имя Гектор — чисто греческое (ср. Нес-тор, Ак-тор, Мен-тор), а не восточное. Для упомянутых ученых это понятно, лишь если поэт выдумал своего героя: он всегда давал выдуманным троянским героям, каких в поэме много, греческие имена (иных не мог для них придумать, не зная Востока). Имя Гектор означает «держатель», «опора» и, таким образом, принадлежит к числу «говорящих имен» — отражает функцию героя в поэме: он опора Трои, им держится священный город.

Изобретен герой — придумано подходящее имя. Как высадившийся первым Протесилай — «(стоящий) впереди народа».

Некоторые ученые (С. Баура, М. Воронов) возражали, и хотя, на первый взгляд, доказательства свежеизобретенности образа налицо, возражения все же не такие уж слабые. В «Киприях» Гектор все же имеется, а из двух взаимоисключающих сообщений о том, кто убил Протесилая, искусственным, вторичным надо считать сообщение как раз «Илиады», а не «Киприй»: знаменитого героя, вождя отряда, по законам эпоса, мог убить лишь еще более знаменитый герой, но никак не безвестный дарданец. Вообще безымянные исполнители успешных боевых действий — редчайшие исключения у Гомера, и каждое чем-то объясняется.

Теперь об отсутствии эпитетов, которые бы не объяснялись из «Илиады». Агамемнон тоже не имеет таких эпитетов, а между тем он действует во всех поэмах Троянского цикла, да и не только в них. Так что этого наблюдения самого по себе недостаточно для категорического вывода. Что же касается греческого имени Гектора, то такие имена давались иноземцам во всех поэмах Троянского цикла, да и вообще во всем греческом эпосе. Так что на этом основании можно было лишь отрицать наличие реального прототипа у Гектора среди малоазийцев. Но и это не так уж убедительно потому что и Александр ведь греческое имя, а между тем реальный прототип в Илионе у Александра был царь Алаксандус хеттских источников. Не исключена возможность, что в Илионе XIV—XIII веков правила династия греческого происхождения.

Большей частью это все негативные соображения — они лишь опровергают аргументацию сторонников изобретения образа Гектора для «Илиады», не давая ничего для утверждения противоположной трактовки. Только наличие Гектора в «Киприях» кое-что значит для утверждения такой трактовки. Но есть и явно позитивные наблюдения, побуждающие предполагать вторжение образа Гектора со стороны не только в «Илиаду», но даже в Троянский цикл.

В Троянском цикле образ Гектора держится гораздо хуже, чем образ Агамемнона. Агамемнон — единственный брат Менелая, и эта пара скреплена как локализацией (в Спарте, по традиции, два царя), так и историей сюжета о похищении жены героя (в старшем, египетском, варианте сюжета тоже фигурируют два брата). У Париса же много братьев, и Гектор лишь один из них. Но истинный ли это брат, исконный ли?

 

В принципе, Александр-Парис мог бы и сам командовать войсками: первоначально ведь это был самостоятельный царь и великий герой, главный со стороны илионцев в Троянской эпопее — это он убьет Ахилла, а самого его может убить только стрела из лука Геракла, находящегося у Филоктета, и за Филоктетом специально поедут главные герои ахейцев, потому что без смерти Александра не может окончиться Троянская война. Его моральное несоответствие роли командующего (изнеженность, припадки трусости), во-первых, не было таким уж препятствием (ведь нечто подобное есть и в образе Агамемнона), а во-вторых, оно, быть может, вторично — вызвано как раз отстранением Александра от роли командующего (или, по крайней мере, появление таких черт в характере героя было облегчено его отстранением от этой роли).

Скорее всего Александр должен был уступить эту роль своему брату ради симметрии — именно потому, что с ахейской стороны на аналогичном посту был не прямой противник Александра, а брат этого противника. Симметрия имела важное значение в художественных навыках греческих народных певцов — ею пронизана вся «Илиада», есть много исследований об этом (кстати, впадающих часто в крайние преувеличения).

Таким образом, командующим троянскими войсками должен был стать брат Александра-Париса. Но у Париса много братьев. Для роли командующего нужен был не просто брат, но великий герой. Откуда такой брат появился у Париса? Какова предыстория образа Гектора?

Еще в конце прошлого века Ф. Дюмлер выдвинул гипотезу о том, что первоначально Гектор был греческим героем и помещался в Фивах. Гипотезу эту поддержал Э. Бете. Она не так уж невероятна, как может показаться на первый взгляд. Гектор, согласно эпосу, погиб у стен Илиона, и в Илионе же возведен его курган — «Илиада» в последней песни описывает его возведение. Но ни в Илионе, ни возле города этот курган никем более не отмечен. Километрах в восьми от Гиссарлыка, идентифицированного с Илионом, на горе Балидаг (это там, где Бунарбаши) есть холм, который на карте Спратта-Форхгаммера, снятой в середине прошлого века, назван могилой Гектора. Но это обозначение нового времени, сделанное по догадке, а не унаследованное от древних греков: ни в одном древнем источнике могила Гектора на Балидаге не отмечена. Страбон (XIII, 1, 29) упоминает лишь рощу, посвященную Гектору, но — в Офринии, «на месте, видном со всех сторон». А Офриний находится в противоположной стороне от Илиона — к северу, на берегу Геллеспонта, неподалеку от холмов, которые карта Спратта-Форхгаммера приписывает Ахиллу и Аяксу. Видимо, здесь простое соображение: если могилы Ахилла и Аякса находятся к северу от Илиона (а там был ахейский стан), то могила Гектора должна поместиться к югу от города. Словом, по «Илиаде», Могила должна быть в пределах города, и ее там нет. И в древности не было.

Зато могилу Гектора многие греческие источники, по крайней мере уже около 300 года до н. э., знают в самой Греции — в Фивах, главном городе Беотии. В «Пеплосе» Псевдо-Аристотеля передана даже надпись на могиле: «Гектору великую беотийские мужи соорудили могилу над землей, напоминание потомкам». Но источники расходятся в указании точного места этой могилы в Фивах: одни (Ликофрон, Аристодем) помещают ее на «острове блаженных», омываемом реками Исмебом и Диркой (так фивяне величали свой акрополь), другие (Павсаний) — у источника Эдипа перед Претидовыми воротами, ведшими к дороге в Халкиду на Эвбее (то есть на северо-восток). Это расхождение показывает, что к III веку до н. э. место уже было забыто, а известие существовало лишь как смутное предание.

Все источники, говорящие о могиле Гектора в Фивах, приводят к рассказу о том, как она там оказалась: ведь надо было объяснить несогласие с «Илиадой». Вот и повествуется, что кости Гектора находились прежде в Офринии под Троей, а оттуда перенести их в Фивы велел дельфийский оракул Аполлона. Но и тут расхождения — в объяснении причин, вызвавших запрос оракула и перенос костей: Ликофрон говорит, что это сделали, чтобы избежать чумы и ради защиты от врагов (странная двойственность), схолии к «Илиаде» — более общо: чтобы избежать беды, Павсаний — дабы сохранить богатства.

Хоть Павсаний приводит даже точный текст оракула — четыре стиха гекзаметром, — но расхождения и неясности свидетельствуют, что вся эта история придумана, чтобы объяснить вопиющее несогласие с «Илиадой». В самом деле, по Павсанию, оракул велел поместить кости Гектора в такой город, который не участвовал в войне (а Фивы, конечно, никак не могли участвовать, так как лежали в руинах). Стало быть, бог заботился о том, чтобы кости Гектора не попали к его врагам, могли бы пользоваться искренним почитанием.

Между тем Гектор в «Илиаде» не раз ранит и убивает беотийцев — Лента, Аркосилая, Оресбия. Лент почитался в Платеях, Аркесилай — в Лебадии, а Оресбий жил в Гиле. Фивы соперничали с этими городами, своими соседями, но неужто настолько, чтобы забыть общебеотийские, да и общегреческие традиции? Зачем бы это беотийцам брать на уважительное сохранение кости легендарного врага всех греков?

В «Пеплосе» приведена и надпись на могиле Гектора якобы в Офринии: «Гектору могилу великую Приам справил, курган над землей, напоминание потомкам». Но В. Радтке специальным анализом показал, что эти неуклюжие стихи представляют собой подражание надписи из Фив.

Далее ученые указывают на врагов, которых в «Илиаде» ранит или убивает Гектор. Среди них очень много людей из Средней Греции — из Беотии (уже перечислены), Фокиды (Схедий и Орест) и Локриды (Трех и Патрокл; Опунт, откуда последний родом, всего в пятнадцати километрах от Фив). Бете склонен считать, что с этими героями Гектор сражался на своей родине и, будучи перенесен под Трою, потянул их имена с собой.

Трудно допустить такую уж сцепленность и столь уж адекватный перенос, но какой-то шлейф связей, представлений и имен мог потянуться за образом Гектора на другой материк.

Среди этих представлений — и поход на Трезен в Арголиде. Об этом походе Гектора рассказывает, ссылаясь на Истра, Плутарх («Тез.», 34). От Фив до Трезена менее ста километров по прямой, и их не разделяют моря.

Очень примечательно, как в «Илиаде» обозначена родина Андромахи, жены Гектора: тоже Фивы! Точнее, Фивы Гипоплакийские (Подплакийские) — «при подошве лесистого Плака» (VI, 396—397). Но Страбон в I веке до н. э. говорит, что в Троаде этого города уже нет, а место его он указывает... на равнине. О горе Плак сообщает: «...место с именем Плак или Плакс там вообще не встречается, как нет и леса, лежащего над ним, несмотря на близость Иды» (XIII, 1, 65). Таким образом, есть основание подозревать, что в неясных Фивах Гипоплакийских «Илиады» проступают реальные Фивы Беотийские. А это опять же подтверждает фиванское происхождение Гектора.

Правда, имелись еще одни Фивы. Они находились близ Фтии, гомеровской родины Ахилла, — во Фтиотиде, причем там-то они как раз лежали у подошвы горы, и их руины сохранились. О. Керн, Э. Бете и П. Кауэр сочли этот северный город более подходящим на роль Гипоплакийских Фив: Ахилл скорее мог разгромить его, чем неясные Фивы в Троаде. О. Штелин еще добавил, что упоминаемые в «Илиаде» Гектором (в его словах Андромахе) источники Мессеида и Гиперея находятся близ Фарсала, главного города Фтиотиды. Но Гектор-то их приводит как источники на родине победителя, где, как Гектор опасается, Андромаха окажется в плену. Взять мечом город по соседству с родиной Ахилл, конечно, мог, но вероятность этого взятия не выше, чем Фив вдали от родины — там, где, по эпосу, взяты им другие города. Тем более что жизнь Ахилла во Фтии не более реальна, чем его подвиги в Троаде. А больше ничем предположение о фтиотийских Фивах как о родине Гектора не подтверждается, повисает в воздухе. Факты, выявленные исследователями, согласно указуют лишь на беотийские Фивы.

Но идея о переносе микенских сказаний в Малую Азию с колонистами, идея «передвижки сказаний» (Sagenverschiebung) не решает проблемы и не охватывает всех причастных к делу фактов.

Конечно, гипотеза о переносе образа Гектора в Троянскую эпопею с греческого материка наталкивается на существенное препятствие: ведь в эпосе Гектор, до того грек, оказывается на стороне троянцев! Если бы в Троянской эпопее он был греческим героем, тогда все просто — ну добавили певцы в послужной список популярного героя троянский поход. Но тут герой должен из ахейца стать троянцем! И все же ситуация не так уж безнадежна. Если вдуматься в судьбу и перспективы фиванского героя.

Незадолго до Троянской войны Фивы беотийские погибли. В «Войне Семерых против Фив» — об этом пелось в Фиванском цикле песен, которые слагались, вероятно, в основном победителями. Участвовал Гектор в этой войне или нет, он неизбежной силой обстоятельств оказывался в стане побежденных из числа побежденных. И кто бы его ни перенес в Малую Азию — победившие соседи Фив или сами побежден- ные,— он неизбежно считался героем побежденных, в песнях сражался с победителями и терпел поражение. Конечно, можно было бы превратить его в победителя (эпос был на это способен и не раз так и поступал в аналогичных ситуациях). Но здесь это было невозможно: греческими были те герои-победители, с которыми Гектор сражался на родине — вероятно, те же Ахилл, Аякс, Диомед. Он был тесно сцеплен с ахейскими героями военным противоборством. Эти его связи оказались сильнее связей с родиной — тем более что связи с родиной были надорваны переселением. Оставалось перевести его в стан троянцев, чтобы все встало на свои места. Как раз там для стройности схемы требовался командующий всей коалицией, брат виновника войны — параллель Агамемнону. И Гектор стал вождем троянцев.

На первый взгляд, идее о фиванском происхождении образа Гектора противоречит одно важное обстоятельство: имя Гектор есть в реальной истории острова Хиоса, где, по преданию, творил легендарный Гомер и где, во всяком случае, обитал род Гомеридов, хранителей и передатчиков гомеровского эпоса. Гектор был хиосским царем VIII века, правнуком Амфикла, приведшего на Хиос колонистов с острова Эвбеи. Связи с Эвбеей Гектор прервал: он воевал с абантами. Именно Гектор ввел Хиос, на котором проживали как эолийцы, так и ионийцы, в Ионийскую лигу и был за это почтен треножником с надписью, которую в V веке читал историк Ион Хиосский (392, 1). Что же, прототип эпического Гектора?

Слишком не похож: не те деяния, не тот облик. Все же кое-кто (в частности, Т. Г. Уэйд-Гери) считал, что эпический Гектор по крайней мере назван по хиосскому царю. Но тогда для существенных трансформаций образа в эпосе остается слишком мало времени, а ведь он есть не только в «Илиаде», но и в «Киприях». Другие (У. Виламовиц и В. Шадевальдт) полагали, что, наоборот, царь Хиоса назван по имени эпического героя. Но это противоречит древним греческим обычаям не называть детей именами богов и эпических героев. К тому же на кносских табличках есть имя He-ko-to (Гектор), сопровождаемое пометой «раб божий». Это значит, что имя Гектор в конце микенской эпохи носил зависимый человек, принадлежавший храму. То есть Гектор — это было обычное, рядовое имя. Таким образом, соотношение имен эпического героя и хиосского царя — вопрос более сложный.

Любопытно, что, по одной из двух известных версий, могила эпического Гектора в Фивах беотийских находится у начала дороги из Фив в город Халкиду, то есть на остров Эвбею. Получается, что, с одной стороны, в Фивах беотийских самим расположением могилы эпического Гектора (или легендой III века о могиле) было фиксировано тяготение образа, почитавшегося в Фивах, к пути на Эвбею, а с другой стороны, на Хиосе сохранялось к V веку предание, что реальный хиосский царь VIII века Гектор происходил из рода, пришедшего с Эвбеи, и он отстоял самостоятельность колонии, отразив притязания населения Эвбеи (абантов) на Хиос. В процессе этих столкновений он и сменил политическую ориентацию с эолийской на ионийскую. Возможно, Эвбея была промежуточным этапом на пути восточной эмиграции беотийцев, имевших в числе родовых имен имя Гектор и чтивших фиванского героя. На Хиос эти эмигранты могли принести с собой как царское имя Гектор, так и легенды о подвигах фиванского героя.

Как и в случае с Агамемноном, на облике эпического героя Гектора не может не сказаться тот факт, что в эпоху создания «Илиады» или непосредственно перед тем на острове, где «Илиада» создавалась (или по крайней мере где творил один из ее создателей и жили его преемники), жил одноименный с эпическим реальный царь Гектор, который к тому же был очень активным историческим деятелем, так что вокруг него происходили бурные политические события и создавалось поле напряженности. Одни круги были настроены по отношению к нему враждебно (скажем, эолийцы, связанные с абантами, кроме того, внешние враги хиосского правителя), их певцы принижали эпического героя с одиозным именем. Другие принадлежали к кругу сторонников политики реального, хиосского Гектора (скажем, ионийцы и сторонники независимости Хиоса от Эвбеи) — они восславляли эпического героя по имени Гектор.

Эта тенденция возобладала: в целом все же Гектор выглядит как очень привлекательный герой, его называют любимцем Гомера, что особенно поразительно для образа врага ахейцев. В самом деле, ведь это образ командующего вражеской коалицией, и он противостоит образу командующего ахейской коалицией, в котором преобладает черная краска. Сколько книг и статей написано об этой противоречивости «Илиады», о чертах, придающих гомеровскому эпосу благородный, рыцарский настрой. На фоне общего варварства его героев — бесстыдной алчности, кичливости, нередко кровожадности, бессердечия к пленным — поэт отмечал не только самоотверженность, сердечность, отвагу, но и умел видеть человека даже в противнике, проявлял уважение к врагу. Идеалы гуманности в эпоху «военной демократии»?

Как ни печально, нужно признать, что первичные причины человеческого образа врага были не столь возвышенны, а скорее более прозаичны и элементарны: вначале это был не враг. Но затем, когда противоречивые характеристики, наслоившись, сочетались в одном образе,— тогда вступили в силу игра воображения, талант, какие-то задатки мировоззрения певцов, и образ закрепился в таком звучании, был развит именно в этом направлении и таким остался в веках.

В некотором смысле справедливо будет сказать, что не столько поэт, обладающий высокими идеалами, построил образ Гектора, сколько Гектор создал Гомера.

 

5. Аякс.

 

Из ахейских героев, вопреки критической традиции, интересно противопоставить Гектору прежде всего не Ахилла, но Аякса: он, по некоторым данным, древнее Ахилла и издавна воевал с Гектором. Исключительность «великого Аякса» в «Илиаде» состоит в том, что он в битвах всегда пеший и всегда выступает как одиночный воин-богатырь, а не как вождь отряда, каковым он представлен в «Каталоге кораблей». Как-то он слабо связан со своим саламинским отрядом и почему-то не нуждается в конях.

Постоянные эпитеты Аякса в «Илиаде» — мегас («великий») и пелориос («исполинский»). Эти эпитеты редко применяются в поэме к другим героям. В греческом языке слово пелориос характеризует в основном богов и древних мифических исполинов, чудовищ. Применительно к Аяксу слово это употребляется в эолийской форме (в ионийской было бы телориос), хотя основа гомеровской речи, при всей смешанности эпического языка, все-таки ионийская. Эолийские слова отражают в ней либо включения местного эпоса — из северного, эолийского региона (к которому принадлежат и Троада, и Беотия с Фивами), либо более древний пласт эпоса.

В поэме у Аякса огромный башенный щит. Такой щит встречается иногда и у других героев (Гектора, микенца Перифета), но Аякс единственный, кто с ним связан неразрывно: он никогда не надевает панциря (при башенном щите ненужного). Башенный щит столь важен для характеристики Аякса, что отец героя носит имя Теламон (как объясняли древние — по названию ременной перевязи, на которой носили такой щит), а сын героя получил имя Эврисак (по-русски «широкий щит»). Башенный щит в реальной жизни употреблялся только в микенское время, а после XIII века до н. э. вышел из обихода и к гомеровскому времени даже название его забылось.

Очень похоже, что Аякс вошел в «Илиаду» из гораздо более древних сказаний и даже в героическом веке поэм Гомера уже выглядит архаичным. Доля мифического в его образе больше, чем в других образах эпоса. Среди других героев поэмы он был чем-то вроде Святогора в кругу русских былинных богатырей.

По «Илиаде», Аякс (в другой русской передаче этого имени Эант) прибыл под Трою с острова Саламин, расположенного в Сароническом заливе неподалеку от Афин, и в «Илиаде» он пару раз занимает место в строю рядом с афинскими героями. Впоследствии афиняне ссылались на это свидетельство Гомера для оправдания своих притязаний на Саламин. Политики из Мегары, тоже претендовавшей на Саламин, обвиняли афинян в фальсификации гомеровского текста — в том, что афиняне вставили эти стихи в поэму, когда при Солоне и Писистрате вели борьбу за Саламин. Подложные это стихи или подлинные, остается спорным. Но находки изображений Аякса говорят о поздней увязке этого образа с Афинами. В искусстве Пелопоннеса (Коринф, Аргос, Спарта) Аякс изображался с VII и даже с VIII века. А в Аттике, в Афинах к VIII веку относится только одно изображение (о нем скажу позже), обильно изображения Аякса появляются там только с VI века, когда борьба за Саламин была в полном разгаре.

На самом Саламине культ Аякса существовал раньше. Его знает там уже Гесиод («Теогония», 1005) в VII веке до н. э. Но был ли это культ реального саламинского героя? Отражала ли «Илиада» реальное участие саламинского вождя в походе на Илион? Движение колонистов с Саламина на восток действительно существовало — выселенные оттуда основали город Саламин на Кипре. Но ни в исторических документах, ни в археологических материалах нет свидетельств движения с Саламина саронического в Троаду. Да и был ли культ Аякса на Саламине к гомеровскому времени древним?

По сведениям античных авторов, Аякс был внуком Аяка (или, в другой русской передаче этого имени, Эака). В свою очередь, тот был сыном Зевса и Эгины, а Эгина — это название соседнего с Саламином острова. На Эгине существовал культ Аяка — святилище, празднества в его честь. Этот культ был распространен и в других местах по берегам и островам залива. По древней поэме «Эой» (из круга Гесиода, VII век), Елена дала Аяку царство на берегах вокруг Саронического залива. Но Аякс (греч. Аяс, основа косвенных падежей — Аянт-) — это уменьшительная, ласкательная форма от имени Аяк (греческое звучание — Аякос). Значит, образ Аякса — просто локальное ответвление от образа Аяка, его производное, местный вариант этого образа. После того как ответвление образа обособилось, близость этих фигур, очевидная и осознававшаяся людьми, стала восприниматься как родство.

В этом смысле Эгина оказывается первоначальной родиной не только Аяка, но и Аякса.

В генеалогии между Аяком и Аяксом вклинился Теламон. Но его культ известен только на Саламине; ни на Эгине, ни на берегах залива его культа нет. Следовательно, он был привязан к Аяксу уже после отделения того от Аяка. Как возникло это странное имя Теламон — «перевязь»? «Перевязь» — это древнее объяснение имени. Тут ясная логика: как сына назвали по щиту, так и отца — по ремню от щита. Но почему из всех деталей щита для имени отца была избрана такая далекая от непосредственных боевых функций? Почему в имени отца героя, в отличие от имени сына героя, не звучит само слово «щит»?

П. Жирар внес поправку в традиционное толкование. Он выяснил, что у слова теламон было и другое древнее значение: «пилон», «опора», «поддержка»; оно выступает в надписях из Аргоса и дорических колоний северного Причерноморья. Латинское название архитектурных атлантов — telamones. Так что имя Теламон было близко по значению к имени Атлант — «исполин, держащий на плечах Землю». Любопытна перекличка с именем Гектора — это имя ведь тоже означало «держатель».

Жирар высказал догадку, что отца Аяксу не придумывали специально: сначала прилагательное теламониос использовалось как эпитет героя, а с течением времени оно стало восприниматься как патроним, отчество (есть эолийская форма патронимов — на -иос). Обосновал эту догадку Э. Бете. Он заметил, что патронимы ряда героев часто употребляются в «Илиаде» самостоятельно, без имени (как в русском просторечии —- Митрич, Акимыч и т. п.). Так, отчество Ахилла Пелеид употребляется без имени двадцать пять раз, а с именем — девять. А вот Теламониос всегда стоит рядом с именем. Только у Аякса патроним так неразрывно связан с именем, что без него, в отрыве от него не употребляется. Следовательно, Жирар прав: по происхождению это не патроним, а эпитет.

Если учесть этот псевдопатроним как эпитет, то по обеспеченности постоянными эпитетами имя Аякс (применительно к герою с Саламина) приближается к имени Александр — 45,3 процента. Стало быть, по древности в эпосе Аякс близок к Александру.

У Аякса с Саламина в «Илиаде» и вообще в Троянском цикле есть тезка — Аякс Оилеев сын из Локриды. Кое в чем они противоположны: Аякс с Саламина великан и сравнивается с башней, Аякс из Локриды легок на ногу; тот — с башенным щитом и копьем, этот — с луком. К. Роберту пришло на ум, что это противопоставление позднее и введено специально, чтобы разделить и различить героев, а первоначально это был один образ, разветвившийся уже в эпосе, в частности — в «Илиаде». Если бы в поэме с самого начала предусматривались два Аякса, то не говорилось бы в ряде мест поэмы об одном Аяксе, без указаний о котором.

Таких мест много. Из двух Аяксов в «Илиаде» древнее великий Аякс. В песни VII вызов Гектора принимают оба Аякса, но ведь это явно не изначально: ахейцы игнорируют их парность и молятся за то, чтобы жребий пал «на Аякса» — которого? По контексту ясно, что это великий Аякс. В XVII песни Менелай обращается к двум Аяксам, но опять же это поздняя вставка: перед тем в тексте упоминается только один Аякс — великий.

Идею Роберта подробнее разработал Э. Бете. Но он пришел к выводу, что раздвоение образа произошло еще до его проникновения в эпос. По исследованиям Бете, образ первоначально существовал в культе, там и раздвоился. Нетрудно представить себе, как произошло разветвление образа — как это обычно происходит в культе, когда он распространяется на новые территории. У двух местностей оказывается один культовый герой, и каждая его присваивает. Они заводят своему герою отличительные особенности. Образ культового героя с Эгины разделился дважды: сначала от Аяка отделился Аякс, потом Аякс разделился на саламинского и локрийского. В Троянский цикл сначала вошел великий Аякс, потом — быстрый Аякс.

И Аяк, и оба Аякса почитались как герои-полубоги, покровители и защитники воинов. Перед Саламинским сражением в 480 году греки молились Аяксу с Саламина и Теламону о помощи, а за духом Аяка послали на Эгину корабль (Геродот, VIII, 6). Культ Аякса был увезен локрами в Италию, очевидно, в VIII веке, когда была основана их колония там. Еще в VI веке они там оставляли для этого героя место в боевом строю и рассказывали, что в этом месте он в виде привидения сражался за своих соотечественников (Павсаний, III, 19, 17—18). Локры также ежегодно отправляли с жертвами корабль под черными парусами в море и сжигали его в честь Аякса (Филострат, 8, 3). По «Одиссее» (IV, 499—511) и «Возвращениям» (Аполлодор, V, 6), Аякс Оилеев погиб в море у Гирейских скал и похоронен он морской нимфой Фетидой на острове Миконосе. В городе Опунте (Локрида) и на Саламине известны святилища Аянтейоны и празднества Аянтеи. Святилища Аякса размещены также на берегу Геллеспонта — близ Ретиона, в городе Византии (колонии Мегары у Боспора), на небольшом островке между Херсонесом и Самофракией и в других местах. Все они локализованы на островах или на побережьях. Эта локализация и другие черты культа привели И. Вюртгейма и Э. Бете к очень ценной идее о культовых функциях всех трех образов: это были прежде всего покровители моряков, чудесные защитники кораблей.

В «Илиаде» это культовое прошлое, эти функции великого Аякса сказываются очень явственно. Аякс чаще всего вступает в бой именно тогда, когда надо защищать ахейский стан, выстроенный специально для защиты покоящихся на берегу кораблей. А уж когда троянцы напали на сами корабли и подожгли один из них, тут Аякс является главной надеждой и опорой ахейцев. Как демон, он носится по палубам, прыгает с корабля на корабль, орудует огромным корабельным шестом вместо копья и, осыпаемый стрелами, удерживает войска врагов.

В ряде песней «Илиады» Аякс оказывается и главным противником Гектора. Они в поэме восемь раз противостоят друг другу. П. Кауэр делает из этого вывод, что их противостояние — старый фольклорный сюжет, а еще раньше к такому же выводу пришел Бете. В самих образах заметно продуманное обеспечение превосходства Аякса над Гектором: у Гектора копье одиннадцать локтей длины, а корабельный шест Аякса ровно вдвое длиннее — двадцать два локтя, хоть в этом своем вооружении оба героя так и не сталкиваются. Они вообще противопоставлены друг другу. Когда же они сталкиваются (с другим оружием), то из всех их боевых встреч нет ни одной, в которой Гектор был бы победителем, а два боя окончились для него неудачей, чтобы не сказать — гибелью.

Очень своеобразно, даже странно окончился поединок в VII песни. Аякс поднял огромнейший «жерновный камень» и швырнул им в Гектора. Камень проломил насквозь щит и «ранил колена врагу». Гектор опрокинулся на спину, а щит притиснул его сверху. Но внезапно Аполлон поднял троянского героя. Тут появились вестники троянцев и ахейцев и прекратили бой — то ли ввиду наступления ночи, то ли сочтя достаточными подвиги героев. Герои, как в рыцарском турнире, вежливо распрощались и даже обменялись подарками в знак дружбы (!): Аякс подарил Гектору пояс, Гектор Аяксу — меч.

Все тут несообразно со сражением не на жизнь, а на cмерть ради победы в войне. Оказывается, поединок шел лишь для показа доблести, и, когда оба героя ее проявили и себя показали, все сочли, что этого достаточно. Внезапное исцеление героя — это ведь чудо, а чудом поэт изменяет неугодный ему ход событий. Зачем же поэт ввел здесь бога? Что за ход событий был тут до введения бога? Обращает на себя внимание, что камень пробил щит, следовательно, должен был ранить Гектора в туловище, а рана пришлась ниже — в колена. Что-то не вяжется. Но характерное для греческого эпоса выражение «сломить колена» означает «убить»! Оно не раз применяется «Илиадой» в этом смысле. Стало быть, певец, лишь чуть изменив это выражение, превратил рассказ о смертельном ударе Аякса и гибели Гектора в байку о ранении и чудесном исцелении троянского вождя. Самая экономная переделка: лишь чуть тронут текст, а смысл совсем иной. Выходит, первоначально в повествовании о встрече двух богатырей Аякс убивал Гектора.

Другой сколок с этого древнего повествования помещен в XIV песни: Аякс ударил Гектора опять же камнем «в грудь, чрез поверхность щита... Дрот из руки полетел, на него навалился огромный щит...» (412, 419—420). Странное однообразие приемов у Аякса против Гектора, не правда ли? Но тут уж рана нанесена куда следует — в грудь. Гектор потом рассказывает друзьям: «меня... поразил Теламонид могучий камнем в грудь... Я уже думал, что мертвых и мрачное царство Аида ныне увижу; уже испускал я дыхание жизни» (XV, 247—251). Его опять воскресил Аполлон — без чуда и здесь не обошлось.

Чудеса тут необходимы «Илиаде», ведь Гектор в ней не может умереть от руки Аякса: убить его должен Ахилл. Но в том сказании, которое предшествовало «Илиаде», Гектора убивал Аякс. Где это происходило — под Троей или еще под Фивами, с которыми связано ранее бытование образа Гектора, трудно сказать. Во всяком случае, и Аякс там подвизался. По «Илиаде», Аякс сражался с Гектором только в Троаде, а не в Беотии. Но когда «Илиада» описывает его знаменитый щит, то оказывается, что сделал этот щит мастер, проживающий в Гиле, то есть в Беотии (VII, 220—223). П. фон дер Мюль припомнил, что на саламинских монетах изображен (конечно, в честь Аякса) щит именно беотийской формы — с врезками с обеих сторон. Беотийский щит был гербом Беотийского союза. Типологически он происходит от того щита VIII—VII веков (по археологической терминологии, дипилонского), название которого сакос охватило в гомеровское время и древний башенный щит. У беотийцев существовал древний культ щита. В нескольких битвах фивяне уповали на магический щит (Павсаний, IV, 32, 5—6). Фивы у Пиндара (I, 1) именуются «златощитными». По-видимому, в Беотии некий магический щит считали, как на Саламине, щитом Аякса. Поэтому певец «Илиады» и дал изготовить щит Аякса беотийскому мастеру.

Переработка повествования о гибели Гектора от руки Аякса в несмертельный турнир была произведена еще до того, как оно оказалось в «Илиаде». Дело в том, что характеризующий эту переработку обмен дарами между Аяксом и Гектором в «Илиаде»-то не нужен и даже противоречит ее смыслу: нигде после него в «Илиаде» ни тот, ни другой не вспоминают об этом эпизоде и дружеских чувств не проявляют. Зато этот обмен играл важную роль в поэмах Троянского цикла: меч, подаренный Гектором, принес Аяксу одни несчастья, этим мечом он и закололся, прокляв перед смертью сей злосчастный дар; да и Гектору дареный пояс не принес счастья — труп его этим поясом Ахилл привязал к своей колеснице (так у Софокла в «Аяксе»; вероятно, мотив восходит к «Малой Илиаде»). Правда, в «Илиаде» эта деталь смерти Гектора не отмечена (певцы «Илиады» не жаловали всякую мистику).

Существование песни о борьбе Гектора с Аяксом — песни более ранней, чем «Илиада»,— предсказал еще Бете. Четверть века тому назад идея нашла подтверждение.

Фрис Йохансен распознал на греческой вазе геометрического стиля из Афин изображение обмена дарами между Аяксом и Гектором. Аякс — со щитом, Гектор — без щита, держит в руке меч, а вторую протягивает Аяксу. Присутствуют два вестника со скипетрами и другие воины. Ваза аттическая, середины VIII века, а еще ведь надо учесть, что сюжет должен был добраться из малоазийского очага эпоса до Аттики, так что дата сценки еще раньше. Это явно древнее признанной даты создания «Илиады» — второй половины VIII века самое раннее.

Самоубийство Аякса — достойная кончина для героя, который должен остаться среди богов: так поступили Геракл, Эдип, Эрехтей. Лишивший себя жизни Аякс, в отличие от других героев эпоса, не был сожжен. Он был похоронен в саркофаге (Аполлодор, V, 7). Дело в том, что, по Пиндару (VI, 47), тело его неуязвимо и нетленно. Ни в «Илиаде», ни в других поэмах о Троянской войне его никогда не ранят. Он должен уйти в землю неповрежденным, и в святилище на берегу Геллеспонта будет покоиться не прах его, а нетленное тело. В этой идее проглядывает более древний этап погребального обряда греков: в микенское время они не сжигали своих мертвецов, а хоронили в шахтных, купольных и других гробницах.

Эта подробность еще раз подчеркивает особую древность образа Аякса в эпосе и его еще живую связь с мифом и культом.

 

6. Ахилл.

 

Главный герой «Илиады» — несомненно, Ахилл. Многие исследователи начиная с Дж. Грота (первая половина прошлого века) даже выделяли в поэме ряд песней, представляющих стержень сюжета, и называли этот ряд «Ахиллеидой» (они считали, что вокруг этого стержня путем разных добавлений, вставок и разверток сформировалась «Илиада»). Другие, в том числе талантливый шведский ученый Мартин Нильсон, считали, что сюжет об Ахилле хотя и связывает части поэмы воедино, являясь ныне главным в ней, все же не был ее исходным ядром, а наложен на предание о Троянской войне.

Принимая во внимание горестную судьбу героя, его страдания и раннюю гибель, весьма солидные языковеды производили имя Ахилл от греч. ахос (корень ах-) — «горе», «страдание», «печаль», от него же и этноним «ахейцы». Тогда Ахилл означало бы «горемыка». Соответственно, название его царства Фтия производили от глагола фтио — «гибну». Гомер ли придумал эти имена, или раньше так назвали героя, формируя его образ и судьбу, так или иначе, но получается, что имя сделано по мерке образа, а образ изначально создан с той судьбой, которая у него в Троянской эпопее.

Это вряд ли так.

Прежде всего, Ахилл, Ахиллес — неточные передачи имени этого героя на русский язык. В греческом имя звучит Ахиллеус, то есть так же, как Одиссеус, Идоменеус и т. п. Значит, правильной передачей (в соответствии с установившимися правилами) было бы Ахиллей. Как подмечено давно, почти все имена с таким окончанием принадлежат в поэмах и мифах не героям младшего, действующего поколения, а поколению отцов или же старикам: Одиссей — отец Телемаха, Пелей отец Ахилла, Тидей — отец Диомеда, Атрей — отец Агамемнона, Нелей — отец Нестора, Идоменей — старец. Значит, и Ахилл, несмотря на юный возраст и раннюю смерть, первоначально принадлежал к старшему поколению героев. То есть среди героев «Илиады» и Троянской войны ко времени их деятельности он был не современником, а, так сказать, уже былинным богатырем.

Действительно, имя Ахиллеус древнее. Оно есть на табличках микенского времени из Кносса и Пилоса — А-ки-ре-у. Там это имя носят обычные, незначительные люди. Тем не менее нельзя представлять себе Ахилла реальным героем Троянской войны — даже вне зависимости от проблемы историчности самой этой войны. Среди основных легендарных противников Ахилла нет ни одного с именем восточным или отраженным в восточных (хеттских) источниках, кроме Александра (царь Алаксандус). Стреле Александра-Париса приписывается умерщвление Ахилла, но направлял стрелу бог Аполлон, а сами Ахилл с Александром никогда не встречаются лицом к лицу. Курган Ахилла под Троей не относится к погребальным сооружениям эпохи Троянской войны. Могилы Ахилла показывали и в других местах — на Балканском полуострове.

Образ Ахилла в Троянском цикле поэм — новый (для этого эпоса), привлеченный в него со стороны. Образ этот искусственно вовлечен в предание о Троянской войне: в отличие от других основных героев, Ахилл не участвует ни в завязке войны (слишком молод), ни в ее окончании (к этому времени уже убит). В «Каталоге кораблей» (списке, перечне), входящем во II песнь «Илиады», отряды северян, ведомые Ахиллом (они потом образовали левый фланг ахейского войска), составляют конец списка — в нарушение географической последовательности (с севера на юг). Эта часть списка явно добавлена позже.

Но образ Ахилла не изобретен поэтом «Илиады», как думали некоторые ученые, не создан специально для «Илиады»: Ахилл участвует и в предшествующих эпизодах войны, описанных в «Киприях», и в последующих, описанных в «Эфиопиде» и «Малой Илиаде». Откуда же он вошел в Троянский цикл, кем он введен в предание о Троянской войне? Что это за образ?

В поэме Ахилл представлен северным греческим вождем: он наследник владетеля Фтии, небольшого царства в Фессалии. Однако, хотя почитание Ахилла (храмы, празднества и т. п.) было широко распространено по греческому миру, как раз в Фессалии этого практически не было. Подданные Ахилла в поэме не фтияне, а мирмидоняне — народ, возникновение которого мифы относят к острову Эгине на юге Центральной Греции, а о переселении их на север нигде не говорится. Мать Ахилла, морская нимфа Фетида, живет в Геллеспонте, на дне пролива (XVIII, 402; ср. I, 593; XXIV, 20; Ликофрон, 27). Отец героя (внук Зевса) Пелей числится в «Илиаде» царем Фтии, но, по мифам, живет и действует в самых разных местах — то на горах Пелион, то в Этолии, то в Иолке или Фарсале. Там у него всякие приключения, а ко Фтии у него никаких конкретных привязок нет. Значит, перемещение Ахилла и всего семейства в Фессалию — дело позднее, вызванное то ли возвышением Фессалии в архаическую эпоху (оно известно истории), то ли участием северогреческого (эолийского) населения в колонизации северо-запада Малой Азии — Троады.

Ученые немало ломали себе голову над прозвищем Ахилла: ни в «Илиаде», ни в смежных поэмах Троянского цикла, в которых задействован Ахилл, не находит объяснения знаменитый постоянный эпитет Ахилла — «быстроногий». Этим эпитетом и его синонимами Ахилл охарактеризован в «Илиаде» пятьдесят восемь раз. В известной парадоксальной притче Зенона быстроногий Ахилл не может догнать черепаху: пока Ахилл пробежит разделявший их стадий, черепаха уползет вперед на несколько шагов, пока Ахилл пробежит эти несколько шагов, черепаха уползет еще на шаг и т. д.

Секрет парадокса в хитром счете. Но ведь и в «Илиаде», где никаких хитростей счета нет, Ахилл гонится за Гектором и догнать его не может, пока Гектор не останавливается сам. Значит, эпитет не оправдывается. Это противоречие пытались объяснить уже древние критики. Есть предание о том, как в детстве Ахилла воспитывал кентавр Хирон. Мальчик охотился безоружным, догонял диких животных, хватал их на бегу и приносил кентавру. Отсюда будто бы и прозвище (Пиндар, III, 43—46). «Быстроногими» гречески поэты действительно обычно называли легких на ногу мальчиков и девушек, но отнюдь не богатырей. Однако с какой бы стати это прозвище сохранилось за богатырем и стало определяющим для него? Или, иначе говоря, почему быстроногий мальчик, превратившись в могучего богатыря и утратив быстроногость, сохранил прозвище? Не вяжется что-то. Повернем вопрос иначе: почему у великого героя такое детство, в котором он развивал резвость, впоследствии ему ненужную? Не ясно ли, что у певцов он мальчиком упражнялся в беге только затем, чтобы эпитет взрослого героя «быстроногий» получил оправдание. Эпитет вызвал к жизни тренировку у Хирона, а не наоборот — не тренировка привела к возникновению эпитета.

С прошлого века ученые подмечали в образе Ахилла ряд сверхъестественных черт, заставлявших подозревать божественную природу этого персонажа. Ахилл происходит от богов — от отца богов Зевса (он правнук Зевса) и от богини Фетиды (он ее сын). Эта богиня пусть и не входила в число олимпийцев (была богиней низшего разряда), но играла важную роль — спасла Зевса от мятежа других богов, едва не стала его супругой (тогда Ахилл был бы сыном Зевса). Этого не произошло только потому, что Зевс испугался предсказания: если у него будет сын от Фетиды, то он свергнет самого Зевса (таков был возможный вариант судьбы Ахилла).

Мать выкупала Ахилла в подземной реке Стиксе, сделав его тело неуязвимым, кроме щиколотки, за которую держала его («ахиллесова пята»). Доспехи Ахилла изготовлены богом Гефестом, копье — кентавром Хироном, а в упряжке у него пара коней, подаренных богами,— это бессмертные кони. В «Илиаде» он сражается с рекой; один лишь его ужасный крик с раската крепости повергает троянцев в бегство. В «Одиссее» сообщается, что после смерти Ахилл стал царем мертвых. В устье Истра (Дуная) находится остров, который греки называли Левкой (Белым). Белый — цвет смерти (белые лошади полагаются богу смерти). Считалось, что именно здесь могила Ахилла и здесь пребывает Ахилл после смерти — вроде бы дух, но действующий, белокурый, в золотом оружии. После смерти он получил супругу—дочь Агамемнона Ифигению (ставшую бессмертной и отождествленную с Артемидой или Гекатой). Или дочь Приама Поликсену, имя которой означает «приемлющая многих», но так называется и обитель мертвых — Аид.

Этой картине соответствует и почитание Ахилла по всему греческому миру — празднества, храмы, статуи, жертвоприношения. В Лаконии, Эпире, Эрифре, на острове Астипалее, в Сигее Ахилл почитался как бог (Анаксагор, схолия к Аполлонию Родосскому, IV, 814; Павсаний, III, 20, 8, 24, 5; Гесихий, слово «Аспестос»; Страабон, XIII, 1, 32; Цицерон, III, 18, 45; Плутарх, «Пирр», 1 и др.). В Причерноморье Ахилл титуловался Понтархом (Владыкой Понта, то есть моря). «Ахилл, как видишь, наш бог»,— сказал Диону Хрисостому в Ольвии один юноша (Дион, XXXVI, 14).

Многие ученые полагают, что Ахилл перед проникновением в Троянский цикл и был богом. «Ахилл-бог» — прямо называется статья одного из сторонников этой идеи в «Вестнике древней истории» (1981 № 1). По функциям, это был бог мира мертвых или морской бог. Заметим, что эти сферы не так уж далеки одна от другой: у греков обитель мертвых мыслится под землей, но, как и у многих народов, вход туда помещается где-то за морем.

Другие ученые издавна противились такому толкованию образа. Они отмечали, что богом Ахилл называется прямо только в Причерноморье, а это область, поздно колонизованная греками: до начала VII века через проливы в Черное море они не проникали. Значит, в бога Ахилл превратился на позднем этапе. То, что в микенских Кноссе и Пилосе заурядные люди носили имя Ахилл, говорит о том, что Ахилл тогда не был богом: греки ведь не называли своих детей именами богов, это считалось кощунством. Святилища Ахилла по всей Греции носят характер не истинных храмов, а героонов, то есть памятных мест героя: там хранятся достопримечательности, связанные с его именем, проводятся состязания, пиры в его честь, родственные погребальным. Так обстояло дело в Элиде, в Таренте, Милете и других местах (Псевдо-Аристотель, 106; Аристобул у Атенея, II, 43; Аристокрит у Парфения, 26; Филострат, IX, 14/15 и др.). Словом, это культ, но не бога, а героя. И даже там, где он почитался как бог, оговаривается, что этот статус он приобрел после смерти. А боги ведь бессмертны.

Здесь как раз тот случай, когда меж двух крайностей истину лучше искать посередине. На мой взгляд Ахилл был полубогом (Гесиод в VII веке до н. э. употреблял этот термин). Ахилл принадлежал к тем духам-покровителям, которые имели облик героев, но чудесных героев, являвшихся на помощь людям в трудных обстоятельствах. Позднее эти религиозные функции перешли к христианским святым, отчасти к Христу и Богородице.

Такие покровители возникали из удачливых вождей после их смерти, особенно, быть может, из вождей, слывших при жизни также колдунами. Некоторые особенности греческого заупокойного культа (ублажений мертвых ради их покровительства живым, особые посмертные почести вождям) превращали таких покойников в чудесных помощников при опасности, специализированных на том или ином виде опасностей. Аналогичным образом позже в христианстве возникали на глазах истории культы новых святых и блаженных. Так что где-то в исходе образа был, видимо, реальный вождь по имени Ахилл (имя это тогда было обычным), но считать его прототипом образа Ахилла в эпосе трудно: от него ничего, кроме имени, ранга и, быть может, сферы деятельности в образ не вошло.

Эпический Ахилл сохранил многие черты не реального вождя Ахилла, а сложившегося образа героя-покровителя, чудесного помощника при морских предприятиях. Таким морским духом-защитником был и Аякс саламинский, таким же и Аяксов предок с Эгины Аяк и Аяксов двойник и тезка из Локриды (тоже «быстрый», как Ахилл). Очень важно, что, по «Илиаде», Ахилл оказывается двоюродным братом саламинского Аякса.

Подобно Аяксу, он внук Аяка. Более того, он нередко именуется Аякидом (Эакидом). То есть возможно, что прежде он числился сыном Аяка. Еще более существенно, что подданные Ахилла в «Илиаде» — мирмидоняне. Что это за народ, откуда у него такое имя, «Илиада» не сообщает, но известен миф, по которому Зевс превратил на Эгине муравьев (греч. «мирмикес») в людей по просьбе Аяка (Гесиод, «Каталог», фрагм. 76; схолии к Пиндару, «Нем.», Ill, 21; Аполлодор, III, XII, 6). Там, на Эгине, этот народ и остался жить; обитателям Эгины, как заметил В. Г. Борухович, и позже приписывались качества муравьев: у Овидия («Метаморфозы», VII, 655—657) эгинцы характеризуются как народ работящий, бережливый, запасливый. Так что первоначально мирмидонским народом называлось население Эгины, тесно связанное с Аяком. И еще одна связь: подобно Пелею, отцу Ахилла, Аяк был женат на морской нимфе. Эта нимфа по имени Псамафе родила ему сына Фока, позже убитого Пелеем.

Греческие авторы рассказывают, что Ахилл являлся во сне и наяву морякам, указывал кораблям путь в гавань и место стоянки. Все его святилища (Ахиллейоны) расположены на морских побережьях (есть Ахиллейон и возле Трои). Ахилл не случайно сын морской нимфы. Взять его быстрых, как ветер, бессмертных коней — их подарили его отцу Пелею, по одной версии, все боги во главe с Зевсом, а по другой — Посейдон, бог моря. Обe версии упоминаются в «Илиаде» (ср. XVII, 443 и XXlll. 278). Дядя Ахилла, рожденный тоже морской нимфой и тоже Аякид, носит имя Фок(ос) — «тюлень». Это эпоним Фокиды. Тем самым Ахилл и Аякс оказывается героями, весьма близкими фокидским мореходам, основавшим на малоазийском побережье колонию Фокею (впоследствии она стала ионийской — самой северной из ионийских колоний).

Любопытно, что и в «Илиаде» Ахилл (подобно Аяксу) защищает корабли греков, и даже отступившись от своих защитительных функций из-за обиды, он все же обещает вернуться к боям, как только враги подступят с огнем к кораблям греков — он всегда прежде всего защитник кораблей.

Быстроногость была необходима такому герою, потому что он должен был немедленно являться в случае беды—как скорая помощь. Кстати, быстроногим именовали в гимнах и Аполлона, в функции которого также входило покровительство на море. Позднейший помощник «на водах» святой Николай Угодник (Николай Мокрый) был тоже скор — в описаниях его чудес формула: «И приде скорый на помощь святой Никола, по морю хождаше яко по суху».

Как можно полагать, эолийские колонисты, прибывшие в Троаду из Центральной Греции и имевшие покровителем Ахилла, завезли в Малую Азию его культ. А уж в Троаде этот культовый образ, войдя в эпос, вступил в конкуренцию с образом Агамемнона — покровителя более ранней волны колонистов. Отсюда представление о неприязни двух героев. Кроме того, при введении образа в центр эпопеи певцы столкнулись с необходимостью как-то объяснить его отсутствие в начале и в конце ее. С отсутствием в конце войны справиться просто: надо лишь дать герою погибнуть раньше. Чтобы обеспечить отсутствие в начале, пришлось придумать воздержание от боев и его причину — обиду, ссору. Но не столь важна была сама эта придуманная ссора, сколько то, что она отразила типичную ситуацию в верхах греческого общества того времени. И важно, как эта ссора была подана в поэме, с каким отношением певцов, в каком свете, с какой оценкой.

Мотив ссоры двух вождей, каким он оказался в «Илиаде», изменил идейное звучание поэмы и сделал ее чрезвычайно актуальной и популярной. Воспевание и оправдание восточной экспансии греков отошло на задний план, а на передний выступило осуждение раздоров среди греческих вождей. Раздался звучный призыв к единению. Для греческой аристократии это означало консолидацию сил перед лицом возникшей угрозы — подъема и укрепления демократических слоев в обществе. Для греческого же народа в целом суть призыва была в ином, ибо с востока вставала серьезная опасность, угрожавшая самостоятельности и самому существованию греческого народа — там возникали крупные и агрессивные империи: Фригия, Лидия, Мидия, Персия. Своевременность этого призыва к единению вскоре подтвердила история.

 

7. Диомед.

 

Из всех молодых героев «Илиады» Диомед — самый мужественный, упорный и воинственный. С точки зрения эпического идеала воина-героя — поистине безупречный. Ахилл и Гектор совершали ошибки и проступки, Диомед — никогда. В своей безмерной отваге он в битвах нападал и на богов, ранил Афродиту и Ареса.

С конца прошлого века ученые стали замечать любопытные соотношения Диомеда и Ахилла. К. Роберт определил это соотношение как скрытое соперничество двух параллельных фигур, которые исключают одна другую. У. Виламовиц выразил свое мнение о Диомеде так: «Это столь мощный боец, что он и Ахилл, собственно, взаимоисключаются». То же повторил и Э. Бете. М. Нильсон констатировал: «Эти двое никогда не бывают вместе — стоит Ахиллу появиться на сцене, как с нее исчезает Диомед, и наоборот, лишь только вновь появится Диомед, тотчас исчезает Ахилл». Единственные эпизоды, где они могут знать о существовали друг друга,— это погребальные игры и возвращение послов, побывавших у Ахилла, с его отказом от примирения; узнав об отказе, Диомед сурово осудил Ахилла. Д. Ломан так сформулировал основную идею: Диомед — двойник Ахилла.

Многие авторы разрабатывали эту идею. Они подметили целый ряд поразительных сходств этих двух о6разов. Это бы еще ничего, что оба характеризуются как самые храбрые и сильные среди ахейцев (хотя самым-самым должен был бы считаться кто-то один из них). Ничего, что оба мыслятся как юные (хотя у Ахилла взрослый сын, а Диомед участвовал во взятии Фив за десять лет до того). Ничего, что оба пользуются личным покровительством Афины (в «Илиаде» только они двое). Но сходства гораздо конкретнее, специфичнее — это сходства в редкостных особенностях. У обоих, и только у них двоих, Афина зажигает пламень вокруг головы; у обоих доспехи, сделанные богом Гефестом; оба сражаются с богами (правда, Ахилл — только с богом реки); Аполлона оба преследуют, и оба отступаются. Кроме того, оба срамят Агамемнона; оба вступают в поединок с Энеем, и оба раза Энея спасает божество; оба сражаются с Гектором. Ахилл убивает Гектора, но и Диомед близок к этому: только бог спас Гектора от гибели в столкновении с Диомедом. И самое эффектное: Ахилл погиб от стрелы Париса, попавшей в пяту, и Диомед тоже поражен стрелой Париса, и тоже — «в десную пяту».

Заметим, что в этом сходстве фигур Диомед несет оттенок некоторой вторичности: у Ахилла оружие от Гефеста обусловлено сюжетом (прежнее он отдал Патроклу, а тот погиб, и Фетида выпросила у Гефеста новое оружие для Ахилла), а Диомед таких приключений не имел, оружие от Гефеста у него никак не мотивировано и, видимо, дано ему просто затем, чтобы он не отставал по престижности экипировки от Ахилла. Поражение Ахилла в пяту вполне понятно: как же иначе его убить, ведь, по мифу, он уязвим только в пяту, ибо за это место его во младенчестве держала мать, закаляя то ли в огне, то ли в водах Стикса, реки царства мертвых. Диомед же такой закалки не прошел, и Парис угодил ему в пяту только по одной причине — чтобы уподобить его Ахиллу.

Итак, в «Илиаде» это фигура подражательная. Тем не менее обе параллельны.

Есть два возможных толкования этой параллельности. Одно высказал Нильсон: «Вероятно, было два предания о Троянской войне: одно, воспевавшее Диомеда, а другое — Ахилла, и они в конце концов слились в одно...

Гомер взял два параллельных персонажа, которые он нашел в более раннем эпосе». При этом Нильсон считал обоих героев равными, не замечая подражательности Диомеда.

Иное толкование предложил Э. Андерсен. Он полагает, что Ахилл и Диомед были созданы вместе, одним автором, и Диомед был сразу уподоблен Ахиллу — так и задуман: как контрастирующий образ. На первый взгляд, это более правдоподобное толкование: оно объясняет неравнозначность двух фигур. Но объяснение этому можно найти и иное (скажем, одно из преданий было подражательным, то есть возникло позже). А вот взаимоисключение героев с позиций Андерсена трудно объяснить. Оно требует принять гипотезу о слиянии двух поэм, двух версий эпопеи. В одной поэме главным героем был Ахилл, в другой — Диомед. В поэме с Ахиллом не было Диомеда, в поэме с Диомедом был слабо представлен Ахилл.

Кроме того, присмотримся к сходствам этих двух фигур пристальнее. Ахилл убил Гектора, а Диомед только покушался на это, убив возницу Гектора, — да, такой подвиг выглядит бледной имитацией подвига Ахилла. Но в греческом тексте фраза, описывающая дальнейшую схватку героев, оборвана (переводчик сгладил текст, убрав обрыв). В древнейших рукописях сохранились еще две строки, в которых говорилось о возможной смерти Гектора от «меди» Диомеда. О возможной? Почему же она не осуществилась? А это объясняет сохранившееся во всех рукописях «Илиады» продолжение текста: вмешался сам Зевс и, метнув перун, остановил колесницу Диомеда. Это единственный в «Илиаде» случай, когда Зевс мечет перун перед отдельным героем. Средство чрезвычайное! Оно предотвратило то, что должно было произойти и, видимо, происходило в сказании — до того, как певец ввел вмешательство Зевса. А к вмешательству богов певцы эпоса прибегали всегда, когда нужно было объяснить внезапное изменение естественного хода событий или круто изменить старый сюжет. В греческой драме для этого специальным блочным устройством спускали сверху бога на сцену — являлся deus ex machina (бог из машины) и все решал. Так что Диомед все же убивал Гектора — не хуже, чем Ахилл.

Так же обстоит дело и со смертью Диомеда. Исходя из параллельности фигур, она должна быть аналогична смерти Ахилла, а этого в «Илиаде» и во всем Троянском цикле нет. Ахилл пал перед Скейской башней, в ее воротах. Этот эпизод описан в «Эфиопиде», и его не раз предсказывают в «Илиаде». О смерти же Диомеда царица Гекуба в «Илиаде» молится Афине: «Дай, о богиня, да сам он ныне, погибельный, грянется ниц перед башнею Скейской!» (VI, 306—307). Сын Гекубы царевич Парис только ранил Диомеда (в XI песни). Но автор (или авторы) «Илиады» и не мог дать Диомеду умереть: он еще понадобится в других поэмах — для поездки на Лемнос за Филоктетом, чей лук должен окончить войну, и для похищения Палладия. Однако в некоторых версиях Троянской эпопеи главная роль в этих предприятиях принадлежит Одиссею, а не Диомеду. А кое-где в «Илиаде» остались следы того, что в одной из версий, включенных в нее, Диомед все-таки был убит. В V песни мать Афродиты утешает раненую богиню: кто на богов ополчается, тот неминуемо погибнет сам, Диомед не придет домой, и жене его Эгиалее суждено возопить по убитом супруге.

В тексте это подано как непререкаемая сентенция, серьезное пророчество богини, которое должно непременно исполниться. Даже о молитвах человека, если им не суждено сбыться, певец предупреждал слушателя, что, мол, это тщетные молитвы, бог не примет их, не надо ждать, что дальше в песни будет речь о том, как они сбылись. А тут никаких оговорок нет. Значит, первоначально в версии с Диомедом он и был убит, как Ахилл.

Греков в «Илиаде» называют то ахейцами, то аргивянами, то данаями — вперемежку. Проделав частотный анализ текста «Илиады» (в частности, выявив статистику синонимичных терминов), я увидел, что в песнях с Диомедом значительно чаще, чем вне их, употребляется термин «данаи», а в песнях с Ахиллом — «ахейцы». Есть и другие различия в языке. «Данайскими» в этом смысле оказались песни V, VIII, XI, XV, XVII, а также часть песни VI (подробные выводы об этом изложены в статье «Данайская Илиада» в «Вестнике древней истории», 1988, N9 3).

В этих же песнях нередко (гораздо чаще, чем в других) упоминается мифический Геракл, а в образе Диомеда повторены некоторые черты Геракла. Так, тем, что Диомед ранил Афродиту и Ареса, он напоминает Геракла, который тоже ранил богиню и бога — Геру и Аида. Метнув перун перед Диомедом, чтобы предотвратить его схватку с Гераклом, Зевс лишь повторяет свои действия в мифе о Геракле — там он совершил то же, чтобы предотвратить его схватку с Аполлоном. Но там это было необходимо, потому что Гераклу противостоял бог, а здесь разнимать приходилось людей — в таких случаях боги обходятся средствами попроще. Так что налицо просто подражание. Миф о Геракле использован для оформления сказания о Диомеде, а то, что Геракл вообще часто упоминается в «данайских» песнях, говорит о популярности этого мифа в тех местах, где эти песни формировались.

Версия с Ахиллом и версия с Диомедом вложены друг в друга, как пальцы сцепленных рук. Их песни перемежаются. Однако если руки-версии разъять, то оказывается, что версия с Диомедом сохранилась не в виде обрывков. Сомкнув воедино песни только с Диомедом, мы получим один сплошной рассказ. Они все еще образуют связное повествование, несмотря на их подработку для соединения в «Илиаде». В V песни («Диомедии») повествуется о подвигах Диомеда, его борьбе с Гектором, его поединке с Энеем, о прибытии Геры с Афиной (одной колесницей!) на помощь Диомеду.

В VIII песни борьба Диомеда с Гектором продолжается, и богини опять разъезжают вдвоем на одной колеснице. В конце песни предсказано поражение данаев и их бегство к кораблям — это сбывается в XI песни. Диомед в ней ранен, Гера и Афина вдвоем гремят громом. В XV песни Гектор, воспрянув от невзгод, случившихся между XI и XV песнями, штурмует греческие корабли, и этот эпизод начинается с повторения стихов VIII песни, описывающих расположение ахейского стана, а на Олимпе опять главные действующие лица — Гера с Афиной. В XI песни упоминался наказ Зевса Гектору избегать Аякса — в XVII Гектор следует этому наказу... Промежуточных песен вроде как не было.

Значит, вырисовывается такая история: была некогда «Илиада» с Ахиллом в качестве главного героя — «Илиада», являвшаяся, по сути, «Ахиллеидой». В подражание ей возникла другая «Илиада» — «данайская», с Диомедом вместо Ахилла. Потом обе соединились, слились, переплелись своими песнями, как пальцы сплетенных рук. Теперь возникает вопрос: кому это понадобилось создавать вторую «Илиаду» — с Диомедом в качестве главного героя?

В «Илиаде» Диомед — царь Аргоса. Но исторических свидетельств его царствования нет. На заре истории в Аргосе выделялись четыре знатных рода, на которых выходили цари Аргоса: претиды, биантиды, персеиды и пелопиды. Ни к одному из четырех Диомед не принадлежит. Так был ли он царем Аргоса? Диомед считался основателем храма Афины Остроглазой в Аргoce, и во время праздника ее омовения изображения Диомеда и Афины носили рядом. Значит, бог? Так и предполагали некоторые исследователи. Но Диомед не был богом. У него обычное греческое имя (означает «Зевсова забота», «охраняемый Зевсом»). Оно схоже с другими греческими — как Теомед, Перимед, Полимед и т. п. Так что Диомед — это героизированный человек, нечто вроде военного святого. Его наперсник в «Илиаде» Сфенел — тоже аргивский герой: в Аргосе классического времени существовали культы Зевса Сфения и Афины Сфении. По-гречески сфенос — «сила», сфении — состязания в Аргосе за звание сильнейшего.

Главной богиней всей Арголиды, ее покровительницей была Гера. В VIII веке между Аргосом, Тиринфом и Микенами был воздвигнут храм в честь Геры — Герей, приобретший огромное влияние на всю Грецию. Так что Гера и Афины, естественно, покровительствовали аргивскому герою. Геракл (буквально «Герослав») — тоже прежде всего герой Арголиды. Исходный центр его главных подвигов — древняя крепость Тиринф, второй город царства Диомеда, по «Илиаде». Раненные Диомедом Афродита и Apec имели в предместье Аргоса общее святилище, общий культ, что может объяснить их союз в «Диомедии». Причем Афродита была в Аргосе богиней не любви, а войны — отсюда ее вмешательство в битву рядом с Аресом в «Диомедии».

В Аргосе есть и основания для именования греков данаями: именно аргивская династия царей вела свое происхождение от древнего героя Даная и от царевны Данаи, эпонимов одного из «народов моря» — данаевХIII—XII веков.

Какой характер имело почитание Диомеда в Аргосе на ранних этапах, можно ухватить в тех местах, куда рано проникли аргивские колонисты, ахейцы, принесшие с собой культ Диомеда и сохранившие этот культ таким (как это обычно бывает на окраинах), без существенных изменений. Подобные потоки колонистов шли на Кипр и во Фракию.

На Кипре в городе Саламине их потомки почитали в одном святилище Афину, очень близкую к Афине деву Агравлос и Диомеда, причем ему там приносили человеческие жертвы. Обреченного в жертву трижды гоняли вокруг алтаря, а потом жрец убивал его ударом копья в рот — это тот самый удар, которым Диомед в «Диомедии» убивает Пандара: «...и копье направляет Афина Пандару в нос близ очей: пролетело сквозь белые зубы, гибкий язык сокрушительной медью при корне отсекло и, острием просверкнувши насквозь, замерло в подбородке» (290—293). Такой же удар в голову Диомед наносит и Гектору в XI песни, и Гектора «черная ночь осенила» — он потерял сознание, но оправился.

Во Фракии Диомед почитался как сын Ареса, обладавший хищными конями, которых он кормил человеческим мясом (опять человеческие жертвы). Этих кобылиц он привел в Арголиду, где его убил Геракл, а коней, отданных Гераклом Эврисфею, тот принес в дар Гере (Диодор, VI, 5). Мотив коней при Диомеде напоминает не только об известном Фракийском Всаднике. В «Илиаде» очень заметно пристрастие Диомеда к коням. Он отбирает чудесных Троевых коней у Энея, угоняет белых коней фракийского царя Реза, захватывает коней у ряда других противников, в состязаниях он побеждает на колеснице. Видимо, в Арголиде, в «питающем коней Аргосе»» («гиппоботон» — постоянный эпитет Аргоса в «Илиаде»), существовал издавна культ героя-всадника, близкого к Афине — в городе Аргосе и к Г ере — в Тиринфе. Первый — Диомед, второй — Геракл. (Кстати, при раскопках аргивского Герея в ранних слоях обнаружено много глиняных статуэток всадника, а в Олимпии найдена статуэтка VIII века из Аргоса: человек с копьем, стоящий на коне.)

Диомед действовал в Троянском цикле и вне «Илиады». Он был там особенно тесно связан с Одиссеем. Вместе они добывали троянскую святыню — Палладий, скульптуру Афины Паллады (Афины Девы), вместе Убили Паламеда, вместе ездили за Филоктетом на остров Лемнос. В «Илиаде» они тоже предпринимают одно совместное предприятие — вылазку в тыл противника (X песнь). В Аргосе нет объяснения этой дружбе. но во Фракии близко друг от друга расположены святилища Диомеда — Диомедус Василейон — и истоки озера, называемые Одиссеевыми.

Однако «Илиада» знает и предысторию Диомеда его дотроянское военное прошлое, о котором в ней не раз вспоминают. До похода на Трою Диомед участвовал вместе с другими «эпигонами» в сокрушении Фив. «Эпигоны» (потомки) — это были сыновья тех, кто на поколение раньше осаждал Фивы в неудачной войне «семерых против Фив». Борьба с Фивами велась разными героями, но в эпосе представлена как в основном аргивское предприятие. Эпическая песнь «Фиваида» начиналась словами «Аргос аэйде, теа...» — «Аргос воспой, богиня...». Эта вовлеченность Диомеда в анти-фиванскую эпопею подготовила его введение в Троянский эпос. Аргивяне так гордились подвигами своего земляка, что сочли невозможным петь о походе на Трою без его ведущего участия в этом походе. И так восхваляли этого наследника славы Геракла, что не могли потерпеть, чтобы он был под Троей вторым — после Ахилла. Он должен был везде быть первым, самым-самым. Поэтому в их версии он просто вытеснил Ахилла.

А когда эта версия попала в Малую Азию, певец, который захотел объединить «Илиаду» и которого привлекли в «данайской» версии дополнительные встречи героев и битвы, добавил эту версию к основной, вставив ее эпизоды между эпизодами той и кое-что для гладкости изменив.

Фиванское военное прошлое Диомеда неразрывно связано с его родословной. Отец Диомеда Тидей — один из тех семерых, кто неудачно осаждал Фивы. Он происходил из Этолии. Этолийский герой прибыл в Аргос к инициатору Фиванской войны царю Адрасту и женился на его дочери Деипиле. Поскольку в мифические времена ахейские цари таким браком обычно приобретали себе престол (зять наследовал тестю), Тидей стал наследником аргивского трона, а у Деипилы родился от него сын Диомед. Имя у Деипилы страшное, связанное с миром мертвых: первая его часть означает «сокрушительный», «пылающий», «враждебный», вторая — «ворота (царства мертвых)». Женщина с таким именем, конечно, достойна героя, которому вскоре предстоит умереть. Но это и выдает ее придуманность. Тидей погиб при осаде Фив и был там же похоронен. По имени же Тидей является эпонимом города Тидеи на острове Эвбее. Общее у этих трех мест — Этолии, Фивы, Эвбеи — то, что все они расположены не на Пелопоннесе, где Аргос, а в Средней Греции. Рожденый в Этолии, названный по эвбейскому городу и похороненный в Фивах, Тидей едва ли связан с Аргосом и вообще Пелопоннесом. Он — герой Средней Греции. Видимо, Тидей и не был отцом Диомеда (недаром же во Фракии у Диомеда другой отец). Тидея сделали отцом героя, чтобы связать Диомеда родством с героев Фиванской войны. То есть чтобы привязать Диомеда к этой войне, к которой он первоначально отношения не имел.

Женой Диомеда считалась Эгиалея, дочь того же царя Адраста, инициатора Фиванской войны. Стало быть, Диомед женился на своей тетке? Или мать его — не дочь Адраста? Царствование Адраста в Аргосе так же сомнительно, как и пребывание там Тидея. В «Каталоге кораблей» (II песнь «Илиады») Адраст назван царем Сикиона, так и у Геродота (V, 67). Это больше похоже на правду, и, вероятно, Адраста, инициатора Фиванской войны, просто перетянули задним числом в Аргос, когда Аргос возвысился над своими соседями и когда все великие дела стали приписывать Аргосу. В том числе и руководство в войне против Фив.

      Поздние античные авторы передают, что у Адраста

была не только дочь Эгиалея, но и сын Эгиал, или Эгиалей (Аполлодор, I, 8, 6; 9, 13; III, 7, 2—3). Все это не настоящие имена. По-гречески «эгиал» значит «побережье» (Павсаний, I, 1, 1; VII, 1—4). Сикион действительно расположен на северном побережье Пелопоннеса, на берегу Коринфского залива. Известно, что эгиалеями назывался в Сикионе особый клан (Геродот, V, 68) ремесленников и моряков. Таким образом, имена Эгиал, Эгиалей, Эгиалея — это сикионские эпонимы прибрежной области или местного клана. Фигуры, названные этими именами, явно вымышлены, сформированы в генеалогических целях. Значит, Эгиалея, жена Диомеда, всего лишь абстракция. По схолиям к Пиндару («Нем»., X, 7), жена Диомеда звалась Гермионой.

Любопытный же облик имеют женщины, связывающие Диомеда с Адрастом: Деипила — создана специально для Тидея, Эгиалея — выросла из абстракции! Эта двойная и очень старательная увязка Диомеда с сикионским царем Адрастом через придуманных женщин — то мать героя делали дочерью Адраста, то жену — говорит о том, что скорее всего с Адрастом, инициатором Фиванской войны, его связывали искусственно, все с той же целью — убедительнее подключить Диомеда к войне за Фивы, войне, в которой он первоначально так же не участвовал, как и в Троянской.

Во тьме веков за героем «Илиады» просвечивает аргивский культовый образ, связанный с Афиной и страстью к коням, образ достаточно популярный, чтобы стать эпическим, и достаточно свирепый, чтобы оправдать вовлечение в две великие войны и выдержать конкуренцию с Ахиллом.

 

8. Одиссей.

 

Положение Одиссея в «Илиаде» во многом загадочно. Будучи главным героем другой гомеровской поэмы — «Одиссеи», он и в «Илиаде» занимает видное место, но все же это место второстепенное. Основные конфликты сюжета, их развитие и разрешение происходят не благодаря действиям Одиссея. Он тут всегда лишь помощник, а те эпизоды, где он главенствует, сами не играют важной роли в «Илиаде». Одиссей не руководит сражениями, от него ничего существенного не зависит. В поэме он даже не имеет аристии — отдельной песни о подвигах, причитающейся каждому видному герою.

Все это побуждает аналитиков считать, что Одиссей вошел в «Илиаду», когда она в основном уже сформировалась. Столь крупного героя, за которым, надо думать, стояли духовные интересы влиятельных кругов, вряд ли изначально стали бы вводить без решающих функций. Но ведь и позднее включение на этих условиях не очень резонно. Зачем же его вводили таким — без крупных деяний, без видных противников, без аристии?

Можно было бы подумать, что это делалось с оглядкой на «Одиссею» или с расчетом на ее появление — там он главный герой, там его аристия (избиение женихов). Принятие такого мнения связано с вопросом авторстве обеих поэм — один у них автор или разные. Я думаю, что правы древние «хоризонты» (или разделители) и нынешние аналитики, отрицающие общее авторство, однако это вопрос, требующий особого разбора. Здесь достаточно сказать, что вне зависимости от его решения приходится признать: Одиссея ввели в «Илиаду» не те, кто создавал его образ в «Одиссее».

В самом деле, об убитом товарище Одиссея Левке за которого он мстил врагам в IV песни «Илиады» ничего не знает «Одиссея». Вообще в ней Одиссей не вспоминает ни одно событие «Илиады», в котором он участвовал: ни поездку в Хрису, ни столкновение с Ферситом, ни вылазку с Диомедом и захват Долона, ни свое ранение, ни свою победу в соревновании бегунов, ни награду за нее — шестимерную серебряную чашу из Финикии. Не вспоминает и, видимо, просто не знает их. И наоборот, о спутниках, с которыми он возвращался из Трои — Антифоне, Эльпеноре и Перимеде (II, X и XI песни «Одиссеи»),— ничего не говорилось в «Илиаде». Ничего не знает «Илиада» и о знаменитом луке, который Одиссей привез из Трои и готов был испытать у феаков в «Одиссее» (песнь VIII). В «Илиаде», в отличие от «Одиссеи», он вообще не лучник. Не знает «Илиада» и о ссоре Ахилла с Одиссеем, а о ней пел на пиру в «Одиссее» Демодок (песнь VIII) — в «Илиаде» нет и следа этой ссоры. В «Одиссее» царь хитер и изворотлив, в «Илиаде» — только рассудителен.

В «Одиссее» у ее главного героя есть постоянный эпитет птолипортос — «градорушитель». В «Илиаде» он употребляется всего два раза, причем в частях, которые аналитиками относятся к вставным и поздним (в «Каталоге кораблей» и в «Долонии»). Многие исследователи отмечали, что в «Одиссее» для этого эпитета нет никакого основания, кроме как троянское прошлое Одиссея — его участие во взятии Трои. Но ведь в этом предприятии участвовали многие герои — Агамемнон, Аякс, Диомед, Нестор и др., а эпитет почему-то характеризует именно Одиссея. Некоторые считают, что для характеристики Одиссея этим эпитетом нет оснований в обеих гомеровских поэмах, да и вообще в Троянском цикле, и что зарождение их надо искать в каком-то древнем, неизвестном нам прошлом образа. Это неверно.

Основа есть в Троянском цикле, а именно в «Возвращениях», и эта основа мельком упоминается в «Одиссее»: в самом начале своего рассказа феакам об отплытии из Трои (в IX песни) Одиссей повествует о взятии и разрушении им Исмары — столицы киконов. Этот город взял и разрушил он и только он со своим отрядом. С тех пор он птолипортос — «градорушитель».

Конечно, есть то, что объединяет обе поэмы в обрисовке Одиссея: в обеих поэмах Одиссей происходит с Итаки, в обеих имеет сына Телемаха, в обеих располагает двенадцатью кораблями, в обеих ему покровительствует Афина и т. д. Но это все может быть объяснено общей принадлежностью основных сведений об Одиссее в той и другой поэме к древнему фольклорному фонду при раздельной обработке этих сведений для каждой из этих поэм. (Кстати, поэтому в некоторых случаях можно прибегать и к материалам из «Одиссеи» для лучшего понимания Одиссея в «Илиаде».)

Итак, «Илиада» знает, что Одиссей — царь Итаки и мореход, но «Одиссею» и его приключения в ней она не знает. А вот каким участие Одиссея представлено в других песнях о Троянской войне — киклических поэмах,— «Илиада», несомненно, знает. По крайней мере это отражено в некоторых ее песнях.

Так, интересна связь Одиссея с Диомедом в «Илиаде». В обходе войск (песнь IV) Агамемнон делает выговор только Одиссею и Диомеду. В «Долонии» (песнь X) Одиссей вместе с Диомедом совершает успешную вылазку в тыл противника, причем он в этой вылазке старший. В VIII песни Одиссей бежит с поля боя, а его окликает и стыдит Диомед. Вместе они ранены в XI песни. Все это соответствует той связи, в которой оба выступают в Троянском цикле: в «Киприях» Одиссей с Диомедом расправились с Паламедом, а в «Малой Илиаде» вместе Одиссей с Диомедом ездили на Лемнос за Филоктетом, вместе унесли из Илиона Палладий (Аполлодор, V, 8, 11).

Еще теснее в «Илиаде» Одиссей связан с Аяксом, сыном Теламона (великим Аяксом), и к этой связи почти всегда подключен Ахилл. В «Тейхоскопии» (песнь III) Елена показывает Приаму всего нескольких ахейских вождей, вторым — Одиссея, четвертым — Аякса.

Вместе оба героя и Ахилл фигурируют в I песни как ближайшие соратники Агамемнона. Все три героя оказываются в VIII и XI песнях ориентирами при описании расположения кораблей в ахейском стане (Одиссей в середине, Ахилл и Аякс на флангах). Вдвоем Одиссей и Аякс идут послами к Ахиллу в IX песни, а затем борются между собой на погребальных играх в память Патрокла (XXIII песнь). М. Пэрри заметил, что у Гомера есть ряд стандартных однотипных обращений к героям, заполняющих всю строку стиха. Такие формулы существуют для каждого из основных героев — для Ахилла, Диомеда, Агамемнона и др. Таких формул нет только для двоих из них — для Одиссея и Аякса. По «Каталогу кораблей», Одиссей и Аякс оба — островные вожди: один с Итаки, другой с Саламина; оба привели с собой по двенадцать кораблей. Словом, связь несомненна. Эта тесная связь соответствует той, которая выступает в «Малой Илиаде», где Одиссей и Аякс соревнуются за оружие убитого Ахилла, а когда оружие присуждают Одиссею, Аякс от обиды кончает с собой (Аполлодор, V, 7).

Стало быть, какой-то из певцов «Илиады» знал, что в песнях о последующих событиях Одиссей должен быть тесно связан с Аяксом и Ахиллом. Какой-то (скорее всего другой) певец знал, что и в предшествующей, и в последующей песни Одиссей должен быть связан с Диомедом. Этому знанию подчинены связи Одиссея в «Илиаде». Противоположная направленность воздействий — из «Илиады» на киклические поэмы — маловероятна, потому что в этих поэмах события с Одиссеем — решающие, а в «Илиаде» — сравнительно мелкие.

Нельзя сказать, что эти два узла связей, выступающие в «Илиаде», восходят к двум разным киклическим поэмам: как видим, обе связи есть и в «Малой Илиаде». Очевидно, что, изображая Одиссея, и «Илиада», и влиятельная для нее «Малая Илиада» восходят к гораздо более древним песенным комплексам, один из которых воспевал отношения Одиссея с Диомедом, другой — с Аяксом и Ахиллом, а также с Агамемноном. Вероятно, здесь еще один след двух версий «Илиады» — с Диомедом и с Ахиллом. Видимо, это разделение более широкое, чем версии «Илиады»,— это версии всего цикла. По крайней мере оно охватывает «Илиаду» и «Малую Илиаду».

Есть еще одна связь у Одиссея — с Менелаем. В «Илиаде» она выступает мельком, как воспоминание о прошлом: в «Тейхоскопии» Приам вспоминает, как Одиссей с Менелаем приходили послами от ахейцев требовать выдачи Елены. Это прошлое было подробно описано в «Киприях» (Аполлодор, III, 28). Более в киклических поэмах эта связь незаметна. Зато вся «Одиссея» пронизана ею. Так что и по этому показателю видно, что «Одиссея» развивала другую традицию.

Эта традиция разрабатывает сугубо морские приключения Одиссея, что согласуется с островным положением его царства в обеих гомеровских поэмах (впрочем, в «Одиссее» такие приключения числятся и за Менелаем). Но, странное дело, в самом этом своем царстве, да и в других местностях, Одиссей не очень прочно закреплен. На Итаке он и его семья ни с кем не связаны кровно. С одной стороны, он унаследовал Итаку от своих отца Лаэрта и деда Аркесилая — этот род и его власть над Итакой не раз упомянуты в «Одиссее», а Лаэрт вспоминает (XXIV, 337—338), что был царем. С другой стороны, Одиссей царствует почему-то при жизни своего отца, а отец даже в отсутствие сына не правит, а тут же, на Итаке, сам с несколькими рабами обрабатывает свои сад и поле, одетый в залатанную одежду (I, 185—189; XXIV, 205—247). Правит же на Итаке Пенелопа.

Отец и род Одиссея вообще не очень ясны: у Гесиода («Эойя», фрагм.: 111—112; также Эсхил, фрагм. 175; Софокл, фрагм. 142; схолии к Ликофрону, 344) отцом Одиссея является Сизиф, сын Эола, помещаемый на Коринфском перешейке. Коринф одним из первых среди греческих государства развил мореплавание и завязал торговые отношения с Востоком. Эол считался изобретателем паруса, и многие эолиды становились мореходами, а Сизиф, воплощавший в себе качества коринфских торговцев, отличался хитростью — обе характеристики наличествуют у образа Одиссея в «Одиссее». Коринф был важным фокусом сказаний о морских приключениях, да и самой локализации царства Одиссея: Итака и другие острова его царства запирают выход из Коринфского залива; с противоположной стороны Коринфский перешеек омывается Сароническим заливом, в котором расположены не только Аяксов Саламин, но и остров Волшебницы Кирки (Страбон, IX, 395) и героон Феака (Плутарх, Тез., 17), а на аргивском берегу — мыс Скиллей (локализация Скиллы?).

Видимо, несообразности с бытом Лаэрта — следы того состояния эпического материала, когда отца Одиссея и не представляли бывшим владетелем Итаки. Ведь в мифическом мире ахейцев наследование престола шло от тестя к зятю, как, впрочем, и в русском фольклоре: герой волшебной сказки непременно женится на царской дочери и получает с нею царство или полцарства. Одиссей должен был получить Итаку как приданое — с Пенелопой, от ее отца Икария.

Но и этот персонаж не очень четко локализован. По «Одиссее», он царствует где-то в другой местности (|| 52—54, 132—134). Поздние авторы включают Икария в спартанские генеалогии и помещают его царство в Акарнании, а братом его делают Тиндарея, отца Елены и Клитемнестры (Аполлодор, III, 10, 3—6). Однако более глубокие ассоциации, обусловленные его именем, связывают и его с островами. По генеалогии, сын его — Левкадий (Страбон, X, II, 9). Это эпоним острова Левкады близ Акарнании, Левкада же названа по острову Левке (Белому) в царстве мертвых — на нем обитают души усопших. Имя Левк носил также погибший соратник Одиссея в «Илиаде». На острове Левкаде существовал любопытный древний обычай: преступнику привязывали птиц и перья и сбрасывали со скалы в море — жертвовали Аполлону (Страбон, X, И, 9). Но ведь это имитация полета Икара! С полетом Икара, однако, древние связывали остров Икарию возле малоазийских берегов и омывающее его море — Икарийское; оно упоминается в «Илиаде» (II, 145). Уже по острову, а не по Икару, получил имя Икарий: это эпоним острова.

Таким образом, эта линия связей притягивает Одиссея «Одиссеи» к островам возле берегов Малой Азии и обусловливает его близость к царству мертвых (куда он в «Одиссее» путешествует). В учебнике В. Шмида и Ф. Штелина по древнегреческой словесности Одиссей назван самым ионийским из всех гомеровских героев — имелся в виду его характер, предприимчивый, даже авантюристический, но трезвый. Связь с Икарием выводит Одиссея в ионийский регион. Так коринфские и спартанские сказания об Одиссее, видимо, приобрели форму «Одиссеи» и в какой-то мере отразились на облике Одиссея в «Илиаде». В гораздо большей мере образ Одиссея в «Илиаде» и «Малой Илиаде» должны были формировать другие сказания, судя по связям героя с Аяксом и Диомедом, возникавшие западнее — в Аргосе и, возможно, на востоке Средней Греции. Всё это процессы, непосредственно предшествовавшие вхождению образа Одиссея в гомеровский эпос.

Можно ли проникнуть мысленно за эту черту в глубь времен?

В разных местностях употреблялись разные варианты имени Одиссея. В ионийском диалекте — то, которое и представлено в гомеровских поэмах: Одусеус, позже Одюссеус (русская передача — Одиссей). Поскольку с этой формой созвучны глаголы одиссестай («страдаю») и одюсао («злю»), в эпосе к имени прилип эпитет «многострадальный» и возникли толкования («Одиссея», I, 62; XIX, 407—409) «сердитый», «ненавистный»; они нередко и обыгрывались. Очень рано этот вариант имени заимствовали (очевидно, благодаря морским сношениям) этруски. У них оно получило форму «Утусе».

В Средней Греции (Беотия, Аттика, Коринф) наряду с формой «Одуссеус» бытовала и другая: «Олуттеус», «Олюттеус». П. Кречмер считал ее более ранней. В Аргосе существовала фратрия олиссеидов, потомков, стало быть, Олиссеуса. Из этого района получили имя героя италийцы, в том числе латиняне,— Уликсес (в русской передаче — Улисс). Звучание «кс» в латинском варианте заставило Э. Д. Филлипса предположить, что имя попало в латынь не прямо из греческого, а пройдя через иллирийский язык: в нем был звук, близкий к «щ», и греческое имя он мог воспроизвести приблизительно как «Улищес», а жители Италии такого звука не имели и передавали его через «кс». Переброска могла осуществиться через Тарентский пролив (из Эпира и Левкады на каблук италийского сапога).

Изменчивость этого имени в греческом языке не подчиняется обычным звуковым соотношениям между диалектами, правилам разветвления слова по диалектам или правилам звукоизменения при переходе из диалекта в диалект. Такая вариативность имени говорит о том, что это был догреческий образ, заимствованный греками у предшествующего населения: в разных местах греки восприняли его имя по-разному. Так оно и закрепилось в разных формах.

О самых ранних шагах развития этого образа могут рассказать древние культы Одиссея. Они не получают объяснения из «Илиады» и «Одиссеи» и вряд ли являются следами влияния этих поэм. Обзор их начнем с наиболее близких к содержанию поэм.

Во фракийских колониях греков Одиссей — эпический герой. Здесь недалеко от Исмары находится озеро, а у него есть проток Одиссий (Страбон, VI1, 44а). Ионийский остров Хиос имел тут колонию Маронею. В «Одиссее» жрец Аполлона Марон из Исмары снабдил Одиссея вином, которым тот опоил киклопа. Видимо, здесь, в этой местности, рассказывали легенды о войне Одиссея с «иконами, давшей ему эпитет «градорушитель», и о его победе над фракийцем Резом — этот подвиг позже перенесли под Илион.

В Итаке показывали пещеру, в которой якобы находилась могила Одиссея (Плутарх, «Греч, вопр.», 14), и был культ Одиссея (Гелиодор, V, 22), но раскопки показали, что в этом месте население жило с рубежа IX—VIII веков, так что культ и святыня — поздние. Это соответствует только что полученным результатам анализа царства Одиссея в поэме. Есть предания, по которым Одиссей состарился и умер вовсе не на Итаке, а в Этолии (Аполлодор, VII, 38).

В Спарте Одиссею посвящен героон (Плутарх, «Греч, вопр.», 48) неподалеку от святилища Левкиппидов (Левкипп — конный герой, защитник спартанцев). В Спарте же хранился и Палладий, якобы выкраденный Одиссем из Илиона. Плутарх («Греч, вопр.», 43) помещает родину Одиссея в Беотии, в городе Алалкоменей- он, связанном с эпитетом Афины в «Илиаде» (Алалкоменида). Все это еще не расходится с характеристикой Одиссея как героя приморских районов и соответствует тем локализациям, которые были предложены до сих пор.

Но вот дальнейшие сведения нарушают эту схему и заставляют припомнить предсказание Тиресия, что завзятому мореходу Одиссею суждено умереть не в море («Одиссея», XI, 134—137, XXIV, 281—284). Почитание Одиссея было распространено и в сугубо материковых районах и явно было в них очень древним. В Аркадии Одиссей считался основателем святилищ Посейдона, Афины и Артемиды (Павсаний, VIII, 44, 4). Из Аркадии же выводят его жену Пенелопу и мать Антиклею. Пенелопе приписывали любовную связь с Гермесом и рождение от него «господина Аркадии» — пастушеского бога Пана (Геродот, II, 145). Там показывали и ее могилу (Павсаний, VIII, 12, 6). В «Одиссее» с героем интенсивно общается Гермес, да и род матери Одиссея возводится к Гермесу, а это был важнейший из аркадских богов (Ферекид, фрагм. 63). В Этолии глубоко в горах, далеко от моря, род эвританов охранял как святыню оракул Одиссея (Ликофрон, 799). В классическую эпоху в Этолии и Эпире правили династии, возводившие себя к Одиссею.

Большей частью эти культовые места увязаны с какими-либо действиями Одиссея по возвращении из странствий, в конечном счете — из-под Трои. Но рассмотрим один пример. В Аркадии есть святилище Посейдона, основанное, по преданию, Одиссеем — далеко от моря! Конечно, Посейдон был когда-то не богом моря, а мужем Деметры, богом плодородия и почитался в образе коня. Но то было в микенское время. А для эллинов гомеровского времени это должно было представляться аномалией. И вот в «Одиссее» в XI песни (121—131) тень Тиресия вещает Одиссею, что он должен понести весло к людям, не знающим моря, и там принести жертву Посейдону. Певец явно знал о связи Одиссея с культом Посейдона далеко от моря, возможно именно в Аркадии, и привел объяснение этого факта. Таким образом, культ намного древнее «Одиссеи». В Мантинее (аркадский город) в классическое время чеканились монеты с изображением Одиссея, втыкающего весло в землю.

Таким образом, почитание этого культового персонажа охватывает значительную часть Южной и Средней Греции, в том числе и области, удаленные от моря. Сказания о морских приключениях родились, конечно, не в этих местах, и, похоже, родились позже. А это был древнейший регион обитания образа. Здесь этот культ существовал на его раннем, древнем этапе, когда еще объектом культа был, собственно, не Одиссей, а Олуттей-Олюссей.

Кем же был этот персонаж в то очень удаленное время? Некоторые ученые считают, что это был морской бог, более древний, чем Посейдон, и уступивший ему свое первенство и свои святилища. Не думаю, что это было так: и Посейдон не был богом моря, и Одиссей считается основателем святилищ не только Посейдона. Он ближе к Афине. Скорее, подобно Аяксу и Ахиллу, это был герой-защитник, чудесный покровитель. Однако первичные функции его были не военные, а гадательные. Не случайно в Этолии был его оракул, а в Аркадии город, где чеканились монеты с образом Одиссея — основателя культа Посейдона и где жила и умерла его жена Пенелопа, носит название Мантинеи (от корня манти- — «гадание, прорицание»). В греческом языке пенелопс — это название птицы: «утка-чирок». Известно, как было развито у древних греков искусство предсказания по полету птиц. Такие предсказатели назывались ойонистами, а само предсказание — ойон. Ойонистом, очевидно, был и Олуттей-Олюссей. То есть это был провидец типа Тиресия или Амфиарая. Отсюда такие черты его позднего образа, как мудрость и удачливость. Это ведь и сделало его подходящей фигурой для приключенческой эпопеи. В «Илиаду» Одиссей принес свои более древние черты. Он тут прежде всего советчик вождей, кладезь мудрости, не превзойденный в искусстве слова и обладающий некой особой силой убеждения. Его всегда избирают послом, и он один в силах увещеванием остановить паническое бегство ахейцев. Он маг. Это еще чувствуется в «Илиаде» и проявится в «Одиссее», где ему предстоит общение с Киркой и Тиресием, с сиренами и лотофагами, с Эолом и Гелиосом. Он достоин побывать в царстве мертвых и вернуться.

 

9. Приам.

 

Странная фигура Приам в «Илиаде». Только в конце поэмы он предпринимает ряд действий, вносящих существенные перемены в ситуацию: едет к Ахиллу, чтобы выкупить труп сына у того, кто его убил, и тем вносит в ожесточение войны тему милосердия и взаимопонимания. Остальное время он показывается или упоминается, когда это нужно певцу, но не ради развертывания сюжета, а ради чего-то другого. Например, в III песни он просит Елену показать ему ахейских вождей — зачем? Да чтобы представить их читателю. Возможно, что эта сцена перенесена в «Илиаду» из другой поэмы Троянского цикла — поэмы о начале войны, то есть из «Киприй» или какой-то ранней их версии (такие предположения высказывались). Там уместнее, чтобы Приам впервые знакомился с вождями неприятельского войска, чем в рассказе о десятом годе войны. Есть гипотеза (ее придерживались У. Виламовиц и др.), что «Выкуп тела Гектора», то есть последняя песнь «Илиады»,— поздняя добавка к ней, ибо не подготовлена всем предшествующим изложением. В предшествующем изложении предусмотрена другая судьба для трупа Гектора: Ахилл обещал духу Патрокла выбросить псам тело его убийцы и не раз повторял это обещание. А если отбросить последнюю песнь, то в «Илиаде» от деятельности Приама мало что останется.

Что ж, Приам — фигура не одной лишь «Илиады», а всего цикла: сцена «Обзора со стены» до переноса в «Илиаду» была же в начальной песни цикла, а смерть настигнет Приама лишь в конце эпопеи, с гибелью Илиона.

Но и во всем Троянском цикле роль Приама не очень ясна, особенно если учесть значение симметрии у певцов той эпохи — эпохи геометрического стиля в искусстве. В эпопее с каждой стороны задействовано по два брата, занимающих ведущие места в столкновении: Агамемнон и Менелай, Гектор и Парис. В конфликт всех втянули младшие братья — Менелай и Парис, но командуют старшие братья — Агамемнон и Гектор. С каждой стороны — масса союзников. У каждой стороны есть второстепенный герой — лучник: с ахейской — Тевкр, с троянской — Пандар. Если с троянской стороны есть крепость, то и ахейцы, хоть они сторона атакующая, строят на чужой земле свою крепость. И так далее.

По идее, Приам параллелен Агамемнону — тоже возглавляет коалицию. Когда договор сторон о поединке нужно скрепить клятвами (в III песни «Илиады»), Агамемнон требует, чтобы от троянцев клятву приносил и подтверждал обрядами сам Приам. Но этим параллель и ограничивается. Агамемнон — царь сильнейшего из ахейских царств и глава коалиции, поэтому он является верховным командующим на войне. С троянской стороны верховный командующий не Приам, a ero сын Гектор, который не является царем, и союзники собрались не к нему. Царь Илиона и глава коалиции — его отец Приам. Почему же командует всеми Гектор, а не Приам? Потому лишь, что Приам слишком стар? Но старцами изображены также Идоменей и (уж сугубо древним, три поколения пережившим) Нестор. Тем не менее оба воюют: Идоменей сражается врукопашную, а Нестор присутствует на военных советах и на поле боя, командует своим отрядом и дает чисто военные и очень важные советы верховному командующему—как строить войска для битвы.

Выходит, Приам мог бы командовать, но он от этой роли отстранен. Значит, либо к его появлению в эпосе роль командующего была уже занята (и тогда он вошел в эпос позже Гектора), либо он должен был уступить Эту роль новому герою — Гектору (в этом случае, естественно, он в эпопее раньше Гектора). Иными словами, то ли Гектор, то ли Приам вписан в симметричную структуру эпопеи, в систему ее ролей, со стороны, так сказать под нажимом, сдвинув и смяв один ее узел и тем расшатав всю систему. Вместе, во взаимодействии в первоначальной структуре эпопеи Гектор и Приам едва ли мыслимы: они несовместимы.

При рассмотрении образа Гектора было показано что Гектор не изначален в Троянской эпопее, что он появляется в ней позже своего брата Александра-Париса. Но есть основания считать, что Приам вошел в нее еще позже, после Гектора. Патроним (отчество) Приамид не успел прирасти к именам Гектора и Александра — ни к одному, ни к другому. Если у Ахилла в «Илиаде»» упоминание отчества (Пелеид, Пелейад, Пелейон) составляет треть от числа упоминаний имени (104 из 340), то у Гектора — только одну семнадцатую (26 от 444), а у Александра — и того меньше: одну сорок пятую (1 от 45)! Разница, между тем, как поддавались оснащению патронимами имена «братьев», очевидно, связана с тем, что имя Александра, войдя в Троянский эпос значительно раньше, чем имя Гектора, жило в нем дольше и успело сильнее сжиться со стихами, не имеющими патронима Приамид, больше врасти в стереотипные выражения эпоса, в формулы. Поэтому оно более туго поддавалось оснащению патронимами, чем имя Гектора.

В облике Приама сохранилось кое-что от прежнего бытования образа в другом круге представлений. Так, его постоянный эпитет «копьеносец»» не может быть объяснен из «Илиады» и вообще из песен Троянского цикла: во всей эпопее Приам — немощный старец. Приам вошел в эпопею, уже обладая этим эпитетом. Он обзавелся им раньше. Это значит, что в тех песнях, откуда он взят в эпопею, он не был ни миролюбивым, ни дряхлым. Эти качества он приобрел именно в Троянском цикле потому, что пост военного командующего был уже прочно занят и надо было мотивировать, почему царь и глава коалиции не может его занять.

По многим особенностям Приам в «Илиаде» параллелен скорее не Агамемнону, а старцу Нестору и еще больше — воспитателю Ахилла престарелому Фениксу. С Нестором, царем Пилоса, старого царя Приама роднит, кроме возраста, словоохотливость и слабое участие в перипетиях сюжета, а с Фениксом — полная непригодность к ратному делу, примирительная роль в поэме и связь с идеей милосердия. На этих образах стариков лежит отпечаток изготовления в одной творческой мастерской, они — одной руки. Между тем поздний возраст образа Нестора в «Илиаде» уже давно предполагался видными аналитиками, и есть немало доказательств того, что Феникс вошел в текст поэмы очень поздно: он участвует только в сценах, происходящих в стане Ахилла (мельком — еще в нескольких, связанных с Ахиллом же), и даже в них плохо вписывается в текст,— с точки зрения элементарной грамматики, текст был составлен без него.

Исследуя происхождение образа, естественно обратиться к имени Приам. Имя это сами древние греки объясняли с помощью греческого глагола приамай — «покупать», «жертвовать». Это, конечно, «народная этимология» — наивное объяснение непонятных чуждых слов с помощью знакомых слов своего языка, пусть и не очень подходящих по смыслу. Для мотивировки пришлось придумать притчу. Согласно этой поздней притче, после гибели отца Приам и его сестра Гесиона попали в плен к Гераклу. Тот выдал Гесиону за своего друга Теламона, а она воспользовалась этим, чтобы выкупить из плена своего брата. Точнее, попросить, чтобы вместо брачных даров жених добился его освобождения. С тех пор его-де и назвали «купленный» — Приамос. А до того он якобы назывался Подарк — «быстроногий». Этого эпитета нет среди постоянных эпитетов Приама в «Илиаде». Видимо, рассказ о Гесионе и Подарке был попросту приклеен к образу Приама при мотивировке его имени.

На деле имя Приам не греческое, а малоазийское, из хеттолувийского ареала. Суффикс -ам- языковеды отмечают в целом ряде имен из Малой Азии: Пирам, Перам, Тентам, Лигдам, Пергама. Ориенталист Э. Ларош предположил, что Приам — это греческая передача лувийского имени Парийа-мувас. Учитывая, что слабое «в» (близкое к «у») между гласными в греческом выпадало, а слог -па- в клинописи вполне мог передавать звук «п», из Парийа-мувас могло выйти Прийамуас — по-гречески Приамос.

Но более близким к имени Приам мне представляется древнее имя в надписях из Ликии — Прийам (эту идею предложил В. В. Шеворошкин). Ликия — тоже из области лувийской речи, и ликийский язык выделился из нее же. Надписи, давшие имя Прийам, датируются IV веками до н. э. и представляют диалект ликийского языка, к этому времени уже мертвый и использовавшийся только в ритуале. Те, кто пользовался этим диалектом, называли это изъясняться «труели», то есть «по-троянски»! Именно поэтому имя из Ликии очень интересно для сопоставления с именем гомеровского царя троянцев.

Осажденный город троянцев имел в «Илиаде» два названия, употреблявшихся безразлично и вперемежку: Илион и Троя. С первым названием был тесно связан образ Александра — Алаксандуса хеттских источников действительного царя города Вилусы-(В)илиоса-Илиона. Возникает предположение, что имя Приам связано со вторым названием осажденного города — с топонимом Троя. Это предположение подтверждается анализом оснащенности всех этих имен постоянными эпитетами в «Илиаде». В то время как Александр и Илион сопровождаются постоянными эпитетами в 47 процентах от числа всех упоминаний каждого из этих имен, имена Приам и Троя сопровождаются постоянными эпитетами тоже одинаково — в 32 процентах всех упоминаний. Это не только подтверждает идею о связи Приама с Троей, но и говорит о том, что оба эти образа — царя и принадлежащего ему города, очевидно, не совпадавшего первоначально с Илионом,— вошли в Троянский эпос позже, чем Александр и Илион.

Правда, в «Илиаде» Троя и Илион — одно и то же (оба названия города употребляются безразлично), но вывод о прежнем несовпадении Илиона с Троей получен мною и по другим, независимым основаниям (различие систем эпитетов у каждого из обоих топонимов, различие локализации этих топонимов в хеттских источниках и т. п.). Кстати, и по другим основаниям термин Троя появляется в эпосе позже термина Илион: в поэмах разного возраста термин Илион все больше вытесняется термином Троя. Есть и другие доказательства, но здесь и приведенных достаточно.

О времени вхождения этих терминов в эпос может дать некоторое представление еще одно обстоятельство. Гомеровская речь — искусственная смесь разных диалектов греческого языка, но преобладает в ней ионийский диалект (Иония — южная часть греческой Малой Азии и острова Эгейского моря). Лесбийские поэты VII века до н. э., сочинявшие на разновидности эолийского диалекта, в своих стихах употребляли другую форму имени — Перам или Перрам. Эта традиция была достаточно древней, чтобы оставить следы и в некоторых местах «Илиады»: иногда гомеровские певцы, умещая слово «Приам» в гекзаметр, трактовали первый слог как долгий, хотя обычно он краткий. Можно предположить, что так они поступали в этих случаях потому, что образцом здесь считали имя Перрам (в нем первый слог закрытый, а значит, по греческим правилам, долгий). Из этих фактов М. Уэст сделал вывод, что эолийцы Малой Азии длительное время говорили о Приаме- Перраме независимо от ионийцев, соответственно — ионийцы независимо от эолийцев. А уж отсюда можно заключить, что имя Приам вошло в эпос на ионийской стадии развития эпоса. Эолийцы использовали для царя другое имя.

Каким образом с легендами Троады оказались связаны имена из Ликии — области на юге Малой Азии? В эпосе Ликия связана с Троадой и другими деталями: происхождением видных героев Сарпедона, Главка и Пандара (культы их и правда были в Ликии). Однако возможно, что связи Ликии с Троадой восходят к более давним временам и что объясняются они общим пребыванием в обеих областях древнего народа турша-тирас-тирсенов (реконструируемый корень этнонима — «трус»), а от названия народа происходят и термин труели, и топоним Троя.

По «Илиаде», царь Приам наследовал Лаомедонту, тот — Илу, Ил — Трою (Тросу) и т. д. В реальной истории эпоса проступает другая последовательность: сперва царем Илиона считался Александр, затем, видимо, Гектор и, наконец, Приам.

 

10. Нестор.

 

Мудрый старец Нестор, царь Пилоса,— это, можно сказать, душа ахейского войска. Все относятся к нему с любовью и благоговением, и сам певец любуется его речами и поступками. Но подлинно действующим лицом старик не является — он лишь стимулирует других лиц к действиям. В обыденном-то смысле он действует — ходит, ездит, жестикулирует, даже подмигивает, угощает и очень много разговаривает, но все его действия не имеют решающих последствий, а если имеют, то непрямые. То есть если этот персонаж убрать, то действия все равно состоятся, только уже не по его инициативе. Он все время дает советы, воспринимаемые как важные. Однако эти советы либо не исполняются, и тогда наступают скверные последствия — ясно, что они наступили бы и без его вмешательства; либо его советы исполняются — конечно, на благо тех, кому они даны; но, хотя Нестора непомерно благодарят и восхваляют за эти советы, обычно они очень банальны. Облагодетельствованные этими советами герои вполне могли бы и без совета Нестора поступить точно так же. Нестор оказывается в положении старого короля из «Маленького принца» Сент-Экзюпери: вечером тот повелевал солнцу зайти, как будто оно не зашло бы без его приказа.

Если иметь предвзятую идею о единоличном создании текста, о том, что один автор создал сразу всю поэму, то нужно будет придумывать причины, по которым он ввел в поэму такую фигуру, рассуждать о его таинственных намерениях или неудачной реализации творческих планов. Но если не иметь предвзятых идеи и хотя бы допускать постепенное формирование поэмы последовательно многими авторами, то объяснение напрашивается само собой, и к нему действительно пришли аналитики: Нестор включен в поэму поздно, когда она в основном уже сформировалась и все решающие действия были уже расписаны, отданы другим героям. Нестору оставалось пристраиваться к изложениям этих действий спереди и делать вид, что все происходит по его советам (а если неудача, то — вопреки им). Он, например, все время уговаривает поссорившихся вождей (Агамемнона и Ахилла) помириться — и в I песни (тщетно), и в IX, перед посольством. Казалось бы, самый раз включить его в посольство — и мудрый, и уважаемый, и жаждущий примирить вождей. Но в посольство он не включен. Почему? Очень просто — потому, что к моменту его вхождения в поэму послы уже были избраны.

Встает вопрос: зачем же его ввели в поэму? Для каких целей? Если понимать под целями художественные потребности, надобность этого персонажа для совершенствования поэмы, то вопрос неправомерен, коль скоро речь идет о героическом эпосе. Таких художественных целей у певцов могло и не быть. Эпические персонажи обладали каждый своим кругом почитателей, даже культом, числились чьими-то родоначальниками, чьими-то племенными героями, и певцы должны были с этим считаться, если хотели иметь успех. Включить того или иного героя в репертуар нужно было просто потому, что, как оказывалось, он популярен У того населения, которое раньше не слышало данную песнь или не было влиятельным (а теперь стало), или не имело этого героя (а теперь обзавелось им). Это не обязательно было так, но такие причины включения новых героев возможны. Лучше поставить вопрос иначе, шире: не использовано ли включение нового героя также и в художественных целях?

Э. Бете показал, что Нестор несет функциональную нагрузку в поэме — он служит для связи разных блоков сюжета, может быть, разных версий. Так, вводя «Патроклию» (XVI песнь), которой вначале в поэме не было, певец должен был как-то подготовить новые, неожиданные события. До введения «Патроклии» Ахилл обещал вступить в бой, как только враги подступят к ахейским кораблям и подожгут их. Это произошло, и пора Ахиллу вступать в бой. Но по новой раскладке событий в бой вступит не Ахилл, а Патрокл в доспехах Ахилла. Это не было предусмотрено и выглядит немотивированным. Вот для подготовки этих событий и введен эпизод (исследователи назвали его «Несториадой» — это вторая половина XI песни), в котором Нестор уговаривает Патрокла совершить именно то, что будет сделано в «Патроклии». Кстати, отсюда хронологический вывод: «Патроклия» введена либо одновременно с введением Нестора, либо еще позже.

Три с половиной десятилетия тому назад на острове Исхия близ Сицилии, раскапывая древнегреческую колонию Питекусы, выведенную с Эвбеи, археологи нашли черепок от сосуда третьей четверти VIII века до н. э. с надписью гекзаметром:

Я сосуд Нестора, приятный для питья,
Кто пьет из этого сосуда, того сразу же
Охватывает страсть прекрасноувенчанной Афродиты.

Поскольку это одна из первых греческих надписей вообще (начало письменности!) и поскольку она сделана гекзаметром, как «Илиада», даже оформлено деление на стихи, исследователи немедленно увидели в ней намек на кубок Нестора из «Илиады», в котором служанка подавала Нестору и Махаону питье в «Несториде» (XI, 632—637). А это значило бы, что около середины VIII века, то есть очень рано, сценка из «Несториды» уже существовала!

На деле такой близости с «Илиадой» нет. Кубок Нестора в «Илиаде» золотой, тяжелый, с четырьмя рукоятками (по паре голубиных фигурок у каждой) и на ножке («двоедонный»). А тут простенький глиняный сосудик, и назван он в надписи обыденным термином «потерон», а не торжественным «депас», как тот, что в эпосе. Эпитет Афродиты «прекрасноувенчанная» в эпосе у нее не встречен, зато нередко применяется к богиням в архаической письменной поэзии. Нестор — частое имя у греков, и хозяин кубка, заинтересованный в любовной магии, явно не имел отношения к старцу Нестору из «Илиады».

В I песни «Илиады» у Нестора есть одна важная особенность: он один из всех главных героев представлен слушателям. Агамемнон, Ахилл, Патрокл, Одиссей — каждый появляется без разъяснения, кто это такой. Как если бы они уже были известны, как если бы о них уже шла речь. И только вступление Нестора в диалог предварено семью строками разъяснения — о его отечестве, титуле, возрасте, умениях (247—253). Кроме него, в I песни представлен слушателям только Калхант, герой второстепенный. Из основных — только Нестор.

Многие исследователи задавались вопросом о причинах такого отличия. Унитарии объясняют это случайностью, аналитики — поздним включением Нестора в поэму. По этому объяснению, прочие герои (Агамемнон, Ахилл и др.) столь примелькались слушателям, что при повторных исполнениях эпопеи уже не требовалось их представлять, и все их представления были удалены из текста; в таком виде, мол, эпопея и стабилизировалась, а Нестор ко времени стабилизации текста еще не успел стать знакомым — пришлось сохранить ознакомительную характеристику. Но высокую пластичность эпопеи до включения в нее Нестора вряд ли допускала жесткая форма гекзаметров, в которые отливался эпос, особенно учитывая, что речь идет о начале эпопеи, обычно быстрее достигающем канонизированной формы.

Логичнее предположить, что Агамемнон и другие герои все же были представлены слушателям, и представления эти сохранялись, и сохранились бы до наших дней, но были отрезаны вместе со всем началом. То есть предположить, что «Илиада» начинается не с начала. Агамемнон при его первом упоминании назван по отчеству без имени — просто Атридом, так что даже не очень ясно, о котором из двух Атридов речь — об Агамемноне или Менелае. Такую неясность не стерпело бы любое начало поэмы, даже воспроизведенное после неоднократного исполнения. Отсечение прежнего начала скорее всего было одной из операций важнейшего и сложного акта — выделения и оформления самостоятельной поэмы из более аморфной, непрерывной эпической ткани — эпопеи о Троянской войне в целом. Следовательно, Нестор был включен в «Илиаду» либо при этом выделении, либо после него.

По общему мнению ученых — и аналитиков, и унитариев,— у ионийских сказителей эпоса мотивы для Избрания Нестора душой ахейской коалиции имелись. И в «Илиаде», и в «Одиссее», и в других поэмах Нестор — сын Нелея, основателя Пилоса. Геродот (I, 1 47) и Павсаний (VII, 2, 1—4, 7) сообщают, что в эпоху греческой колонизации Нелеиды утвердились как царские династии в ионийских городах Малой Азии — Милете, Приене, Эрифре. Миунте, Эфесе и др. По легенде в Колофон переселенцы прибыли непосредственно из Пилоса, а в другие города они (и это говорится о тех же людях!) переселились не сразу из Пилоса, а предварительно осев надолго в Афинах. Вытесненные дорийцами из Пилоса, Нелеиды бежали в Афины и стали там править, а уж оттуда их потомки отправились в Малую Азию. Знатнейшие роды Аттики возводили себя к Нелею и Нестору — Алкмеониды, Писистратиды, Пеониды и Кодриды, в Ионии правили в основном Кодриды. Главным богом Ионийской лиги, охватывавшей двенадцать городов Малой Азии, был Посейдон — по «Одиссее», покровитель Пилоса. Три исторических центра были связаны с деятельностью Нелеидов — Пилос, Афины и ионийский Милет. Выбирая из трех и решая, который из них обусловил влияние на эпос, сказавшееся во включении Нестора, исследователи предпочитали Милет: он ближе к очагу бытования эпоса на заре истории. Все это лежит на поверхности.

Лишь немногие смотрели глубже и подвергали сомнению эту традиционную конструкцию. Они отмечали, что в Ионийской лиге почитается Посейдон Геликонский, а гора Геликон находится в Беотии, стало быть, культ этого бога привезли с собой беотийские колонисты (они отмечены в Ионии), а не пилосцы. Ионийские генеалогии, как и многие другие, несут на себе следы искусственной сконструированности, в частности, двенадцать сыновей у Нелея очень уж назойливо напоминают о количественном составе Ионийской лиги — о ее двенадцати городах. Кстати, Нестор в «Илиаде» (XI, 692) рассказывает, что он единственный из сыновей Нелея спасся от гибели при нападении Геракла, все остальные погибли.

Отмечалось и то, что все легендарные основатели ионийских городов возводятся к Нелею не через Нестора, а афинская знать выводит своих родоначальников (кроме Кодра) именно к Нестору. Кодр считается правнуком правнука Нелея по другой линии. И именно к Кодру возводят милетяне своего ойкиста (основателя колонии) — тоже Нелея,— объявляют его сыном Кодра и, тем самым, дальним потомком пилосского Нелея. Скорее всего, когда создавались ионийские генеалогии, Нестор, знаменитейший сын Нелея, был ионийцам еще не известен, иначе они не упустили бы возможности включить его в свои генеалогии. А их больше привлекали афинский герой Кодр и выступавший его предком пилосский Нелей. Стало быть, не похоже, чтобы появление Нестора в эпосе обусловили ионийцы, милетяне. Им был бы ближе кто-либо из тех, кого они считали прямыми предками своих царей.

Афины же почитали именно Нестора, и к нему возводила свои роды афинская знать, но с какого времени это стало престижным? Не под влиянием ли гомеровских поэм? Добавлю, что в Афинах добрый прием разгромленных и бежавших из Пилоса потомков Нелея и Нестора, в общем, вполне возможен, но их превращение во властителей Афин представляется крайне неправдоподобным и надуманным.

Наконец, саму связь Нестора с Нелеем К. Роберт, Ю. Белох и П. Кауэр единодушно считают искусственной и поздней: из сотен упоминаний Нестора только девять раз имя его сопровождается отчеством. Что первоначально Нестор был чужд пилосскому миру Нелея, можно подтвердить анализом имен. Имя Нелей означает «безжалостный» — это один из культовых эпитетов Аида, бога смерти, владыки подземного царства мертвых. Жена Нестора, как мы узнаем из «Одиссеи» (III, 452),— Эвридика, дочь Климена. Эвридика («широкоправная») — также имя, намекающее на широкие и властные врата в царство мертвых; так звали героиню известного мифа о схождении Орфея в царство мертвых (за Эвридикой). Имя ее отца, тестя Нестора, Климен, в переводе «славный», употреблялось как эвфемизм (замена) имени Аида. Тот брат Нестора, к которому возводили свою родословную ионийские цари, звался Периклименом. Это имя образовано от имени Климен с помощью приставки пери-, означавшей около-, сверх-. Само название Пилоса («пюлос») означало «врата (подземного царства)»; в обыденном значении «ворот» слово употреблялось в женском роде и множественном числе («пюлай»). Итак, по всему набору имен пилосское гнездо Нелея выступает как мифический образ, навеянный культом Аида, обители мертвых. Сам образ Нестора в гомеровском эпосе мало что сохранил от этих загробных ассоциаций. Разве что заботу о мертвых — предложение прервать войну ради захоронения убитых, сделанное Нестором в «Илиаде» (VII, 336—337).

Имя же Нестор чуждо комплексу Нелея. Имя это связывают с глаголом «ностео» — «благополучно уходить», «счастливо ускользать», «спасаться», «возвращаться». Эта ассоциация, конечно, использована в домысле о спасении от Геракла. «Нестор» истолковывают как «дающий спасение», «позволяющий избежать опасности и счастливо вернуться», полагая, что это был культовый эпитет Посейдона. Посейдон в «Одиссее» выступает богом — покровителем Нестора и его сыновей (III, 5—6, 43—61). Культовым животным Посейдона был конь — от бога родятся кони сверхъестественных качеств, бог принимает облик коня и т. д. В «Илиаде» Нестор проявляет свое умение обращаться с конями: в XXIII песни (306—348) он подробно объясняет своему сыну, как управляться с конями в состязаниях, в XI песни вывозит на своей колеснице с поля боя Махаона, а в VIII сам встает на колесницу Диомеда, чтобы взять на себя роль его возницы. Менелай в XXIII песни побуждает его сына Антилоха клясться Посейдоном, касаясь бичом коней. Словом, комплекс Посейдона представлен у Нестора и его сыновей неизмеримо сильнее, чем комплекс Аида.

Из всех этих данных: из различия культовых ориентаций Нелея (с его пилосским домом) и Нестора, того, что ионийцы, строя свои генеалогии, как видно, знали Нелея, но не знали Нестора, и из слабой связи имени Нестора с отчеством в эпосе,— следует, что некоторое время сказания о Нелее ходили без Нестора. Миф о Геракле противопоставлял этому герою Нелея тоже, видимо, без Нестора. Когда Геракл громил и убивал Нелея со всеми сыновьями, Нестора в мифе не было: он добавлен потом. Вот и сложилось представление, что Нестор единственный из всего семейства Нелея остался в живых после победы Геракла. Некоторые полагают, что его оставили в живых (или «оживили») специально, чтобы сделать участником Троянской войны, но ведь если бы была известна его ранняя гибель, никому не пришла бы в голову мысль отправить его потом на Троянскую войну. Значит, вначале его в сказаниях о Нелее просто не было. Жену Эвридику, судя по ее имени, Нестор получил, войдя в число сыновей Нелея.

Все сказания, которые собрались вокруг образа Нестора и выступают в его назидательных воспоминаниях — о войнах с эпеянами (Элида), аркадянами и проч.,— вначале были, судя по их содержанию, песнями о Нелее и его противниках — Геракле, Авгии, Акторионах-Молионах, о мифическом Ликурге, который, по мифу, был современником Ифита, а того также убил Геракл. Образ же Нестора, по-видимому, выдвинулся позже и был поначалу очень беден собственными приключениями. Поэтому его подключили к сказаниям о Нелее и сделали его сыном. Когда же певцы надумали отправить его на Троянскую войну, состав его унаследованных от Нелея подвигов предопределил его старческий возраст в «Илиаде»: все эти подвиги относились ко времени мифических Геракла и Ликурга, когда жили отцы и деды героев Троянской войны.

Войну лапифов с кентаврами, в которой Нестор видел Тезея (I, 260—273), он тоже относит к своей юности, но это сказание из другого комплекса: там совершенно не участвуют Пилос и Нелей. В подключении Тезея угадывается рука знатока новой афинской мифологии.

Таким образом, ко времени включения в «Илиаду» и вообще в Троянский цикл песен Нестор не был новой фигурой в эпосе. Из киклических поэм он наверняка участвовал в «Эфиопиде», в «Возвращениях» (это отражено в «Одиссее») и, возможно, в «Киприях». Но и в самом эпосе видны корни образа, уходящие гораздо глубже. В «Илиаде» и «Одиссее» его постоянный эпитет — «геренский конник» (употребляется свыше тридцати раз). В значении «конник» тут слово редкостное, древнее («гиппота»). Гесиод (VII в. до н. э.!) сообщал, что Нестор был так назван из-за того, что при походе Геракла на Пилос был спасен в мессенском городе Герения (фрагм. 15, 16). Страбон знает в Мессении Герены. Но и в Элиде ему называли место Герен (Страбон, VIII, III, 7). А Стефан Византийский (VI в. до н. э.) под словом «Герен» отмечает деревню на Лесбосе, названную так от выражения «герен ту Посейдонос» (дары Посейдону).

Дополнительная сложность заключается в том, что оба термина — и «конник» («гиппота»), и «Геренский» («Герениос») — слова эолийского диалекта. Стало быть, Лесбос как место, где могло сформироваться прозвище, подошел бы, но для этого нет никакой поддержки в содержании сказаний о Несторе. С другой стороны, Мессения, конечно, подошла бы, коль скоро Пилос в классическое время (а по выводам археологов — и в микенское время) находился в Мессении, но объяснение Гесиода выглядит неправдоподобно: обычно постоянные эпитеты почитаемого героя отмечают его славное прошлое или происхождение, а не милость посторонних.

Дело, однако, не только в Несторе и его непонятном эолийском прозвище. Надо также учесть, что имя отца героя — Нелей — имеет эолийскую структуру: Нелеус (ионийское имя звучало бы «Нейлеус» или «Нейлеос»), да и в отчестве Нестора при общем ионийском оформлении (девять раз Нелеид и Нелейад), обычном для гомеровского эпоса, трижды проступает все же эолийская форма — Нелейос. Откуда все эти следы эолийского прошлого? Ведь по всем этапам прослеживаемого развития представлений о Нелее, Несторе и их роде эолийская почва исключается: Пилос в Мессении был ахейским, затем эта область отошла дорийцам, Афины и Милет — ионийские, Хиос, где локализуются гомериды и помещался традицией Гомер,— тоже ионийский.

Но, может быть, эолийские элементы восходят все-таки к микенскому времени? Действительно, таблички линейного письма показывают, что речь Пилоса микенского времени была очень близкой к эолийскому диалекту. Однако это означало бы, что эти эолийские элементы сохранялись в течение половины тысячелетия (само по себе это еще не так уж невероятно) и, главное, что они прошли неизмененными через все этапы передачи традиции о Нелее и Несторе: из Пилоса в Афины и далее в Ионию. А это совершенно нереально.

Что-то неладно с традиционной локализацией пилосских героев, да и с хронологией — с привязкой гомеровского Пилоса к микенскому времени. Надо с этим разобраться.

Когда Нестор предается воспоминаниям о своих давних подвигах, в его рассказах немало реалистических деталей (войны с соседями, угон скота, дележ трофеев, погребальные игры в соседнем царстве), немало и местных подробностей (названия речек, городков, урочищ). В этих рассказах проступают местные легенды Западного Пелопоннеса. Многие исследователи, вполне доверяя традиции, считают Нестора исторической фигурой — царем, правившим в Пилосе незадолго до Троянской войны, то есть в XIII веке до н. э. Соответственно датируются и указанные им войны.

Где находился Пилос микенской эпохи, греки классической поры, да и греки гомеровского времени уже не знали. К этим временам в Греции было несколько городов с таким названием, и была даже пословица — когда хотели охарактеризовать путаницу, говорили: «Есть Пилос перед Пилосом, а кроме того, еще один Пилос». В Мессении Пилос классического времени находился у самого моря (ныне это место называется Корифасий), неподалеку (в местности Ано Энглианос) есть древние руины. А гораздо севернее, в Трифилии, в местности Каковатос находился второй, более древний, Пилос и недалеко от него, в Элиде,— еще один (но этот не мог претендовать на роль гомеровского, так как он далеко от моря). Основных претендентов на эту Роль было два: классический Пилос и более древний город в Трифилии (Каковатос).

Общее убеждение греков было, что Пилос, о котором повествовал Гомер, находился в Мессении. В «Одиссее» колесница Телемаха на пути из Пилоса в Спарту и обратно каждый раз прибывала в Феры (III, 481—497; XV, 182—193) и, по расчетам времени, пунктом отправления и прибытия был мессенский Пилос. Это убеждение обрело особенный вес в наше время, когда в Ано Энглианос, неподалеку от классического Пилоса, экспедиция К. Блегена раскопала роскошный дворец микенского времени и Блеген опознал в нем дворец Нестора, а в Каковатосе ничего подобного не оказалось. Во дворце обнаружен и архив табличек линейного письма, в котором есть название пу-ро (читается: пу-лос, в ионийской передаче — Пюлос, в русской — Пилос), а также описания последних военных приготовлений города перед его гибелью. Казалось бы, ясно.

Однако все это говорит лишь о том, что здесь находился Пилос микенского времени, но где доказательства, что это тот Пилос, о котором пел Гомер?

Такой ученый древности, как Страбон (VIII, III, 1, 7, 24, 26—29), высказывался не за мессенский, а за трифильский Пилос. Аргументы его весомы и сейчас. Когда тот же Телемах отплыл из Пилоса в Итаку («Одиссея», XV, 296—300), он сперва миновал Круны и Халкиду на трифильском берегу и в тот же вечер обогнул мыс Феи, неподалеку, затем за ночь (до зари) достиг Итаки. Не те пункты перечислялись бы, если бы речь шла о начале пути из мессенского Пилоса. Рассказывая в «Илиаде» (VII, 135) о войне с аркадянами, Нестор говорит о схватке у крепости Феи близ струй Иардана, а эта река протекает к северу от Трифилии — в южной Писатиде.

Далее, в «Илиаде» (XI, 670—676) приведены воспоминания Нестора о войне с эпеянами (Элидой) — она происходила на северной границе царства Нелея, угон скота и битва указаны при Фриусе на Алфее. В V песни «Илиады» (545—546) сказано, что Алфей течет сквозь пилосскую землю. Значит, и «Илиада» мыслила Пилос в Трифилии.

Итак, Гомер и, видимо, его источники представляли себе Нестора живущим в Трифилии, вблизи Элиды. Мессенского Пилоса они уже не знали, и от его расположения сохранились в песнях лишь очень слабые намеки (если вообще расчеты времени пути можно принимать всерьез, а не списывать их на сказочное стяжение путешествий в одну ночь).

Но, может быть, древняя слава Пилоса микенского времени, мессенского Пилоса, все же теплилась в песнях, будучи перенесенной на другую географическую обстановку? Это возможно. Однако лишь в самой общей форме. Даже границы Пилосского царства микенской эпохи эпос не помнил. По табличкам известно, что Пилосское царство занимало обширную территорию. На юге оно охватывало берега Мессенского залива. Между тем в «Илиаде» на берегах этих расположены Фера и шесть других городов, которые Агамемнон собирался подарить Ахиллу, не спрашивая Нестора, присутствовавшего при столь щедром обещании. Это в «Илиаде» (IX, 149—153). А в «Одиссее»? В Фере расположено самостоятельное царство — там правит Диокл, сын Ортилоха, рожденного речным богом Алфеем (III, 488—490; XV, 186—188). Это царство знает и «Илиада», но в другой песни (V, 541—560): сыновья Диокла участвуют в осаде Илиона как дети самостоятельного царя Феры.

Так что, размещая царство Пилоса, певцы явно не помнили границы микенского времени. В «Илиаде» и «Одиссее» они знали на берегах Мессенского залива другое царство — Диокла, которого связывали родством с Алфеем (то есть опять же с Трифилией), а создатели IX песни «Илиады» вообще ориентировались на спартанское завоевание Мессении в VIII—VII веках, давшее возможность спартанской династии Атридов распоряжаться берегами залива.

Вот теперь можно вернуться к загадке эолийской принадлежности «геренского всадника» и Нелея.

Все эти эолийские элементы попали в Троянскую эпопею не через Афины или Милет. Они ведут свое происхождение от сравнительно позднего формирования эпических легенд о Несторе в районе трифильского Пилоса, а это сугубо эолийский район. В этом районе происходят все приключения Нестора в его юности, о которых он так любит вспоминать. К Северному Пелопоннесу привязаны и основные подвиги Геракла, совершаемые из Арголиды. Более того, и Нелей, которого побеждает Геракл, локализуется в трифильском Пилосе, ведь он сын бога реки Энипея и Тиро. Энипей — северный приток Алфея, а легенда о Тиро связана с Олимпией в Элиде. Как уже сказано, имя Нелей — это один из эпитетов Аида, владыки подземного царства мертвых, а название Пилос означало врата (подземного царства)», и древние часто рассматривали этот город как поставленный у врат в обитель мертвых. Возле трифильского Пилоса в самом деле размещались культовые места Аида (Страбон, VII I, III, 14, 1 5; Павсаний, VI, 25, 2). Таким образом, ни Нестор, ни Нелей не имеют никакого отношения к Пилосу микенского времени в Мессении. И впрямь, сохранившееся там на табличке имя последнего царя можно прочесть как Эхела(в)ос — Эхелай. Такое имя носил сын Пенфила на Лесбосе, то есть это родовое имя, чуждое Нелеидам и наличное в династии, возводившей себя к Атридам. Возможно, что мессенским Пилосом ахейской эпохи управляли родственники Атридов Спарты: это ведь были соседние царства.

А первые Нелеиды, на которых в своих поисках престижных предков ориентировалась знать Афин и Ионии, в гомеровское и непосредственно предшествующее время имели своим центром Трифилию. Что именно побудило аттическую и ионийскую знать так почитать полулегендарных и полумифических героев из района северо-западного Пелопоннеса, трудно сказать. Возможно, что престижу района способствовал быстрый прогресс Олимпийских игр. А может быть, сказалось упорное сопротивление, какое там встречала дорийская агрессия — Спарты в Мессенских войнах и Аргоса при Фейдоне. У Афин это могло вызывать симпатию. Наконец, еще одна возможность — что сказалась мифическая война Нелея с Гераклом: поскольку Геракл считался родоначальником дорийцев, образ его противника, связанный с богом смерти и вратами в подземное царство на крайнем западе Греции, мог стать очень привлекательным для ионийцев.

Кое-кто из ученых предположил, что Нестор вошел в гомеровские поэмы под воздействием Афин тогда, когда эпос вернулся из Малой Азии на греческий материк. Это не исключается для «Одиссеи», где действует Сын Нестора Писистрат, имя которого Э. Бете считает рефлексом имени известного афинского тирана VI века. Но в «Илиаде» у Нестора нет такого сына, хоть вообще-то сыновья его там действуют.

Итак, можно гадать о том, что привело к популярности Нелея у ионийцев, а Нестора у афинян, но это не объяснит проникновения образа Нестора Нелеида в песни о Троянской войне, в «Илиаду». Оно шло другими путями. Чтобы ухватить их, надо прежде всего установить, что за певцы ввели Нестора в песни о Троянской войне, а для этого выяснить, с какими героями он вошел в них — уловить некую систему образов.

Судя по «Каталогу кораблей», только Нестор и еще несколько вождей привели под Трою отряды, в которых было по тридцать кораблей (в отряде самого Нестора — трижды тридцать), причем эти отряды (и только они) охарактеризованы одним и тем же выражением — явно их вводил в поэму один и тот же певец, тогда как другие введены не им. Его отрядов в «Каталоге» четыре: предводимые, соответственно, 1) Нестором, 2) сыновьями Асклепия Махаоном и Подалиром из Трикки в Фессалии, 3) сыновьями Фессала Фидипом и Антифом с острова Коса и смежных островов, 4) сыновьями Ареса Аскалафом и Иялменом из беотийского Орхомена. Бросается в глаза, что некоторые из этих отрядов объединены в «Каталоге» дополнительными связями. Сыновья Асклепия прибыли из Фессалии, а Фессал — отец вождей с Коса. На севере Асклепиады владели не только Триккой (в Фессалии), но и Эхалией (в Этолии), градом давнего царя Эврита, а в царстве Нестора некогда музы встретили и ослепили певца, шедшего от царя Эврита из Эхалии — все это отмечено тут же, в «Каталоге». Правда, царь Аскалаф вроде бы оставлен в стороне от этой сети дополнительных связей. Однако еще в начале нашего века О. Группе, исследуя генеалогии и культы, обратил внимание на странные связи между беотийским Орхоменом и Пилосом Нестора. Хлорида, мать Нестора,— дочь Амфиона, царя Орхомена («Одиссея», XI, 281; Гесиод, фрагм. 27); жена Нестора Эвридика — дочь Климена, тоже из Орхомена («Одиссея», III, 452). А у Климена сын назван Пилеем (Павсаний, IX, 37, 1)— от названия Пилоса. У Группе подобраны и другие соответствия. Вряд ли это совпадения в именах реальных лиц: ведь среди них эпитеты Аида. Просто речь о том, что сочинители генеалогий придерживались заданной схемы, по которой Орхомен должен быть связан с Пилосом.

Все эти сходства четырех отрядов, четырех областей могут быть объяснены еще одной связью: все четыре являются важными центрами культа Асклепия — бога-целителя, покровителя лекарей, сына Аполлона. В царстве Асклепиадов расположена Трикка со знаменитым древнейшим храмом Асклепия (местом его рождения, по мифу). В Пилосском царстве — святилище Асклепия Триккейского. На острове Косе — широко известный культовый центр Асклепия, очень влиятельный. В Орхомене — тоже храм Асклепия, хоть и менее известный. Зато сам Аскалаф — не является ли по имени близким соответствием Асклепию? Сравним эолийское Asklapiоs, латинское Eskulapus и имя Аресова сына Askalaphos. Видимо, некий догреческий персонаж, выступавший в мифах как сын бога и связанный с ранениями, перешел в греческую мифологию и стал в одних местах сыном Ареса и наносителем ран, а в других — сыном Аполлона и целителем ран. Итак, культ Асклепия связывает все указанные центры.

И самое примечательное: в Мессении храм Асклепия Триккейского и могила его сына Махаона находятся, по свидетельству Страбона (VIII, IV, 4) и Павсания (III, 26, 9), в Герении — том самом мессенском месте, которое, по Гесиоду, дало Нестору его постоянный эпитет «геренский конник»! Таким образом, вырисовывается следующая картина. Нестор все-таки происходит из Мессении, хотя и не из мессенского Пилоса микенского времени. Он был культовым конным героем из круга Посейдона в Герении (так, видимо, в разных местах назывались культовые места Посейдона). Исполнял там, кроме военно-защитной службы, роль чудесного целителя — М. Нильсон отмечает много таких местных культовых персонажей со смесью военных и целительных функций. Впоследствии многие из таких локальных духов-целителей подпали под эгиду распространявшегося культа Асклепия и стали его спутниками, или ипостасями, или героями — основателями его святилищ. Вот и Герения вошла в сферу распространения культа Асклепия из Трикки, а Нестор, успевший связаться с новым культом и «подружиться» с Махаоном Асклепиадом, был затем втянут в местные героические легенды трифильского Пилоса, вошел в круг Нелея и стал там, уже вне Герении, называться «геренским конником» — разумеется, на эолийском диалекте (ведь Трифилия — эолийская область).

Понятно внимание к Нестору в отмеченных центрах культа Асклепия, из которых остров Кос очень близок и очагу раннего бытования ионийского эпоса. На Косе греческими авторами зафиксирован даже род Несторидов! Но через пространные связи культовых центров Асклепия (обмены знаниями, обучение целителей, путешествия паломников, больных и т. п.) сведения о Несторе проникли и в другие места, где были святилища Асклепия: Эпидавр в Арголиде, Лаконию, Афины и проч. Так распространялась слава Нестора, друга Асклепиада Махаона.

Она вдохновила и певцов Троянской эпопеи. В «Илиаде» Нестор заботливо вывозит Махаона из сражения, сердечно угощает его и умело лечит. Рядом с ним его наложница Гекамеда, дочь Арсиноя, ухаживает за гостем. Арсиной — имя выдуманное, но Арсиноя в Мессении считалась матерью Асклепия (Гесиод, фрагм. 107; Павсаний, II, 26, 7; схолии к Пиндару, «Пиф.», Ill, 14). Нестор предстает здесь последователем Асклепия — бога мирного, благостного и любящего людей (даже отдающего за это жизнь — Зевс убил его за воскрешение умерших).

Возможно, отсветы происхождения Нестора из Геренского святилища лежат на всей его деятельности в «Илиаде»: он хотя и стоит за воинскую честь ахейцев (в VI песни), но чаще призывает к доброму согласию (в песнях I и IX) и к миру (в VII). Таким образом, внедрение этого героя в «Илиаду» внесло в нее новую идею. Нестор никогда не подвергается в «Илиаде» осуждению и никогда не бывает не прав. Естественно: его идея — это идея певца, чей вклад — образ Нестора, а это один из последних певцов, работавших над «Илиадой».

 

11. Патрокл.

 

О дружбе Ахилла с Патроклом написано очень много, но редко отмечают, что это не дружба равных. Ахилл — царь и полководец, а Патрокл — его лучший воин, заместитель и порученец. Мотив трогательной дружбы здесь маскирует и идеализирует отношения господина и слуги, вождя и дружинника. Дружинник беззаветно предан вождю и идет за него на смерть, а вождь отвечает на эту преданность заботой и привязанностью. Он нежно любит своего боевого товарища, зависимого от него, и мстит за его смерть врагу.

Когда троянцы во главе с Гектором оттеснили ахейцев до самых кораблей и подожгли один из них, пришла пора Ахиллу вступиться за своих союзников: ведь он хоть и воздерживался от боев из-за обиды на Агамемнона, все же не вовсе отказался воевать, а лишь ждал, пока ахейцы достаточно почувствуют на своих боках его отсутствие. В свое время он избрал именно такой момент для возвращения в строй: ахейцы бегут к последнему убежищу, враг поджигает корабли. Но Ахилл не спешит и теперь на выручку. Вместо себя во главе своих воинов он отправляет Патрокла, дав ему свои доспехи и наказав оттеснить троянцев, но город не штурмовать — оставить это для самого Ахилла. Патрокл оттеснил троянцев, в поединке убил их мощного союзника ликийского царя Сарпедона, но, не удержавшись от соблазна, рванулся на штурм города и в схватке с Гектором погиб. Все это изложено в XVI песни, которую издавна называют «Патроклией».

В XVII и XVIII песнях идет схватка за его тело, эти песни в значительной части суть продолжение «Патроклии». Непосредственно к нему относится и XXIII песнь — «Похороны Патрокла». Но и промежуточные песни XIX—XXII связаны с его посмертной судьбой — там рассказано, как Ахилл, воспылав жаждой отмщения Гектору, пошел на мировую с Агамемноном приняв от него искупительные дары, затем ополчился новым оружием и, бросившись в битву, убил Гектора.

Можно смело сказать, что «Патроклия» — это переломный пункт и кульминация сюжета «Илиады». До того гнев Ахилла был обращен на Агамемнона, а теперь он повернулся на Гектора. Чувство обиды за поруганную честь сменилось сознанием вины и жаждой мести за друга. Однако если с эмоциями все ясно, то не все ясно с пониманием целей и мотивов, с логикой поступков. Почему Ахилл не исполнил своего обещания и не вступился за ахейцев сам сразу же, как только настал долгожданный момент поражения ахейцев? Почему за поджогом корабля не наступили тотчас примирение с Агамемноном, принятие даров и битва с Гектором? Певец, слагавший XVI песнь, чувствовал эту несообразность и считал необходимым как-то мотивировать отправку Патрокла вместо Ахилла. В соответствии с амплуа Нестора певец поручил ему роль инициатора этого дела и ввел соответствующий рассказ. В бою ранен Махаон, и Нестор вывозит его с поля боя. Ахилл хочет узнать, кого это повезли раненого, и посылает Патрокла срочно сие разузнать. Это дает возможность Патроклу попасть в шатер Нестора и выслушать его совет. Ну разумеется, Нестор советует попросить у Ахилла войско и прийти на помощь ахейцам. В разбивке древних издателей Гомера, которым принадлежит деление «Илиады» на песни, весь этот рассказ занимает вторую половину XI песни. Современные ученые называют его «Несторидой». Это, так сказать, вступление к «Патроклии».

Конечно, можно подумать, что эту операцию задумал тот же певец, которому принадлежит весь сюжет об Ахилле, о его гневе и воздержании от боев, о его сражении с Гектором и победе, что все это задумано сразу, и участие Патрокла — лишь одна из линий единого сюжета. Но тогда рассказ был бы гладко присоединен к «Патроклии», полностью с ней бы согласовался, а этого нет.

Ахилл послал Патрокла срочно справиться, не Махаон ли ранен, но когда Патрокл возвращается к Ахиллу, то сообщает ему обо всех событиях битвы: о поражении ахейцев, о ранении трех главных вождей — Агамемнона, Одиссея и Диомеда, даже о ранении случайно встреченного Эврипида, но о том, кого же увозил Нестор, Махаон это или нет, в сообщении Патрокла нет ни слова. А Ахилл его об этом и не спрашивает. Забыл, зачем послал? Более того, Патрокл сообщает, что раненых вождей обихаживают «наши врачи», а ведь врачи ахейского войска — это Махаон и Подалир! Выходит, Махаон врачует раненых, а только что в «Несториде» было сказано, что он «сам беспомощный лежит, во враче нуждаясь искусном» (834). Нестора в XI песни и Эврипида в XV Патрокл покидал бодрым и стойким, а к Ахиллу вскоре явился «слезы горючие льющим» (XVI, 3).

Такая несогласованность объяснима лишь одним: «Патроклия» уже существовала, когда сочиняли «Не- сториду», и тот, кто ее сочинял, не все в «Патроклии» заметил и учел. «Несторида» действительно сделана исключительно для удобства введения «Патроклии» в поэму, но сделана не тем певцом, которому принадлежит «Патроклия», а другим, позже, когда готовую «Патроклию» нужно было ввести в «Илиаду». Значит «Илиада» существовала и без «Патроклии», до «Патрок- лии».

В первой половине XI песни, перед «Несторидой» содержится предсказание Зевса Гектору о том, что тот будет разить ахейцев, пока не дойдет до ахейских кораблей, и сразу затем наступит ночь (XI, 193—194, 208—209). Видимо, таков и был ход событий до присоединения «Патроклии»: Гектор пробивался к кораблям, поджигал один из них, и наступала ночь, а наутро Ахилл, узнав об успехе Гектора, мирился с Агамемноном и возвращался к боям. Но теперь за поджогом корабля ночь не наступает, а следует «Патроклия», после чего повторено предсказание Зевса (XVII, 453— 455) — это чтобы вернуться к ситуации, бывшей перед «Патроклией», и чтобы можно было связно продолжать с оставленного места.

Что Патрокл вошел в «Илиаду» (и вообще в гомеровский эпос) позже многих других героев, видно из его меньшей оснащенности постоянными эпитетами — 23 процента упоминаний его имени снабжено постоянными эпитетами (у Ахилла — 40,2 процента).

Становится понятнее и «переодевание» Патрокла в доспехи Ахилла, приводившее исследователей в недоумение. Оно никак не реализуется в последующих событиях: ни троянцы вообще, ни Гектор не принимают Патрокла за Ахилла. У. Виламовиц полагал, что все «переодевание» Патрокла в доспехи Ахилла было затеяно ради того, чтобы Ахилл остался без оружия и можно было ввести в «Илиаду» рассказ о получении Ахиллом нового оружия, ввести длинное описание щита из поэтических заготовок автора. Это предполагает в древних певцах преобладание чисто эстетических интересов над заботой о содержании эпоса. Возможно, причина лежит ближе к наивной психологии певцов: произошла смена замыслов — в этом отрезке сюжета Патрокл оказался на месте Ахилла, в шкуре Ахилла, и подсознательно певец старался передать ему и внешние атрибуты Ахилла в бою. Однако, пожалуй, одного этого стимула было бы недостаточно для «переодевания», но о другом стимуле поговорим позже.

Не только в «Илиаде» заметны признаки существования без «Патроклии» — в «Патроклии» тоже есть следы отдельного от «Илиады» существования.

Кто убил Патрокла? По «Илиаде», Гектор — спереди, ударом копья в пах, а перед тем Аполлон мощным толчком в спину сбросил с ахейского героя чудесные Ахилловы доспехи. Но между этими двумя ударами, между Аполлоном и Гектором неожиданно вклинился какой-то дарданский воин Эвфорб и вогнал Патроклу копье в спину. Но ведь это и есть смертельный удар! Более в «Илиаде» Эвфорб нигде не фигурирует — только в «Патроклии» и ее продолжении (в песнях XVI и XVII). И на трофеи по убитом претендуют то Гектор, то Эвфорб, не споря друг с другом, не замечая друг друга.

Откуда взялся этот Эвфорб? Зачем он введен? Полагают: чтобы уменьшить славу Гектора. Но певцу это не нужно. Напротив, ему желательно, чтобы вся ответственность за убийство Патрокла пала на Гектора, ведь за это его должен возненавидеть Ахилл. Еще сто лет назад Р. Кекуле нашел разумный ответ: Эвфорб был единственным победителем Патрокла в той песни, которая ходила независимо от «Илиады». Поэтому какое-то его участие пришлось сохранить, чтобы не расходиться слишком кардинально с традиционной версией, а лишь поправкой придать ей нужное звучание.

Откуда же взялся Патрокл и кем он был до проникновения в «Илиаду»?

Многие исследователи ищут ответ на этот вопрос в притче о Мелеагре, рассказанной Фениксом в назидание Ахиллу в IX песни («Посольство»). Мелеагр тоже устранился от боев из обиды — его обидела мать. Ни просьбы родителей, ни уговоры старейшин, ни обещание даров не могли умилостивить Мелеагра. Только любимая жена Клеопатра сумела умолить его. Он вмешался в войну и победил врагов. Аналогии с сюжетом о гневе Ахилла столь велики, что исследователи делали вывод о подражании, о зависимости одной эпопеи от другой.

Ряд исследователей считает, что из предания о гневе Мелеагра выросла песнь о гневе Ахилла. Предание о Мелеагре, говорят они, выглядит более естественным, органичным по сравнению с песнью о гневе Ахилла. Причина для ссоры там важнее: Мелеагр убил братьев матери, та его возненавидела и прокляла, а у Ахилла всего лишь отняли его усладу — пленницу, каких много. Пребывание устраненного от боев Мелеагра в осажденном городе понятно — куда же ему деваться,— а вот Ахилл мог бы и отплыть восвояси, раз

уж не воюет, но он все-таки остался поблизости — тоже натяжка.

Наконец, само имя Патрокла эти исследователи считают простой переделкой имени Клеопатры: перевернули составные части первого имени — получили второе (Клео-патра — Патро-клос). Почему Клеопатра— исходное имя, а не производное? Во-первых, это обычное имя женщины. Во-вторых, оно хорошо подобрано, принадлежит к числу так называемых говорящих имен, то есть характеризующих владельца или его отца. Так, Телемах (в переводе: «сражающийся вдали») назван по отцу, Одиссею, который сражается далеко от дома; Эврисак («широкий щит») — по своему отцу, Аяксу, обладающему башенным щитом, и т. д. Кле(ос) — «слава», патр(ос) — «отец». Отец Клеопатры действительно славен: он сражался с богом (Аполлоном или Посейдоном), отстаивая честь, отец же Патрокла ничем не знаменит. Наконец, Патрокл в шатре Ахилла исполнял и чисто женские функции (любовника), на это намекает Эсхилл.

Однако другие ученые предложили противоположную идею: это притча о Мелеагре создана специально на потребу поэме о гневе Ахилла. Соответственно, Клеопатра — лишь перевертыш Патрокла. У жены Мелеагра сам Гомер знает и другое имя — Алкиона. Имя Патрокл — рядовое, обычное. Так звали сына Геракла, а в VI веке некий Патрокл в Афинах высек на алтаре Афины Ники в афинском Акрополе свою подпись: «Сделал Патрокл». Эпический Патрокл — герой, несомненно, древний. Он не придуман сочинителями «Илиады» или песни об Эвфорбе, не изобретен как имитация Клеопатры. Его постоянные эпитеты энеес («кроткий», «милостивый»), хиппеус («конник») и хиппокелеутос («понукающий коней бодцом-стрекалом»)— слова редкие, древние; последнее из них уникально в эпосе и вообще в греческом языке.

Аргументы весомы, однако в такой крайней форме эту версию не приходится принимать всерьез: есть ряд доказательств того, что рассказ о Мелеагре содержался в древнем эпосе Этолии и жил независимо от песни об Ахилле. Кстати, сам факт наличия другого имени у жены Мелеагра говорит о том же: образ Клеопатры — не сколок с образа Патрокла. Но и первую гипотезу факты о древней «Мелеагриде» отнюдь не поддерживают. Наоборот, опровергают. Изучение показало, что первоначальное представление о перипетиях Мелеагра было совершенно не похожим на события песни о гневе Ахилла: не было там ни войны, ни воздержания от боев, ни посольства, а был рассказ о ссоре Мелеагра с матерью из-за того, что он убил ее братьев на охоте под Калидоном. То есть притча Феникса — это весьма и весьма подработанная версия «Мелеагриды», подработанная специально для помещения в поэму о гневе Ахилла. Это подтверждается лексикологическим анализом речи Феникса. Анализ проделал Д. Пейдж. Лексика и фразеология речи вполне традиционные, а как только Феникс переходит к притче о Мелеагре, в речи появляется много редких слов, в том числе древних, но в смеси с очень поздними формами. То есть налицо древний эпос в позднем пересказе, в поздней обработке.

Итак, притча о Мелеагре в речи Феникса — это «Мелеагрида», переработанная под воздействием песни о мести Ахилла за убиенного Патрокла. Значит, эта песнь, а с ней и образ Патрокла, древнее переработки. Разве что имя Патрокл все-таки создано под влиянием сведений о жене Мелеагра. Трудно поверить, что совпадение компонентов двух имен — случайность.

Если же тут зависимость, то имя Клеопатры имеет больше шансов оказаться источником. Второе имя героини — Алкиона — не изначально: оно означает «зимородок», и привлечение его в миф о Мелеагре, видимо, обусловлено связями этого мифа с культом Артемиды: причиной бедствий калидонской охоты было неудовольствие Артемиды, а в мифе женщины превращаются от горя в культовых птиц Артемиды — «мелеагрид» (цесарок). «Зимородок» здесь вторичен, взят из другого мифа, где он органичнее (из мифа о дочери Эола — см.: Аполлодор, I, 7, 3—4). В греческой мифологии есть несколько Клеопатр, несколько Алкион, но только один второй Патрокл — сын Геракла, достаточно знаменитого отца. С другой стороны, древние эпитеты говорят против столь позднего изобретения имени — аккурат при включении Феникса в «Илиаду». Случайное совпадение все-таки остается возможным.

Что уж и говорить об источнике всего сюжета и образа! Его явно нужно искать в другом месте.

Патрокла практически нет в киклических поэмах.

Почему его нет в поэмах, описывающих события, произошедшие после тех, что в «Илиаде», понятно: ведь он в ней убит. Но почему его нет в событиях первых лет войны, которые описаны в «Киприях»? Это очень трудно объяснить, если считать циклические поэмы более поздними, чем «Илиада», но если принять, что они древнее «Илиады», то трудности нет: Патрокл введен в «Илиаду», когда киклические поэмы уже существовали. Почему его не ввели параллельно и в киклические поэмы? Возможно, ввели, но вставные изолированные эпизоды там оказались слишком незначительными, чтобы их упоминать в пересказах (до нас дошли только они). Сохранились, однако, изображения (в частности, на аттическом кратере конца VI — начала V в.): Ахилл перевязывает руку раненому Патроклу. Поскольку в «Илиаде» этого эпизода нет, значит, он должен был содержаться в «Киприях». Так что прямое присутствие Патрокла в Кикле есть, но оно очень незначительно, по- видимому вторично и ограничено «Киприями».

Иначе обстоит дело со скрытым присутствием.

Издавна аналитики замечали очень близкие сходства между рядом мотивов «Илиады» и киклической поэмы «Эфиопиды» — той, где повествуется о событиях, непосредственно следующих за событиями «Илиады». Но в 1945 году в тихой Швейцарии Г. Песталоцци открыл, что не просто отдельные мотивы, а целая система их схожа у обеих поэм и что автор «Илиады» заимствовал их из «Эфиопиды» (эта работа Песталоцци и послужила главным основанием для пересмотра хронологических соотношений «Илиады» и киклических поэм — для уразумения, что они не младше, а старше «Илиады»).

Сходства с «Илиадой» показывает не вся «Эфиопида», а ее вторая часть — «Мемнония». Там рассказано, как на помощь Трое пришел со своим войском Мемнон — племянник Приама, сын богини зари Эос. Фетида предсказала Ахиллу, что ему грозит неминуемая смерть, если он убьет Мемнона, и Ахилл решил воздерживаться от встреч с Мемноном. Он предупредил и своего любимца Антилоха, сына Нестора, чтобы тот не смел выступать против Мемнона. Однако, когда в опасности оказался Нестор, сын бросился на помощь отцу и погиб. Охваченный горем и жаждой мести, Ахилл выступил против Мемнона и, убив его, обусловил собственную смерть — он гибнет от стрелы Париса.

Вся эта история очень напоминает историю с Ахиллом и Патроклом. Мемнон — сын богини и смертного, как Ахилл. Оружие Мемнона изготовлено Гефестом, как у Ахилла. Пророчества, предсказания такие же. Гибель друга, месть за него ценою собственной жизни — весь рисунок сюжета тот же.

Но как определить, где оригинал, а где имитация? Это удалось сделать. В ряде случаев события «Мемнонии» естественны, хорошо мотивированы, стоят в органической связи, а аналогичные события «Илиады» проигрывают в сравнении с ними или попросту непонятны.

Так, в «Мемнонии» Парис подстрелил коня в упряжке Нестора, Антилох бросается на помощь своему отцу и гибнет. В «Илиаде» эта сцена повторена — там также Парис подстрелил коня у Нестора, но на помощь Нестору приходит не Антилох, а Диомед, который Нестору вовсе не родственник. Он не жертвует собой, а просто приглашает Нестора к себе в колесницу, сделав его возницей (старца! царя!),— для этого он сгоняет своего возницу. Вместо трагедии сыновней самоотверженности, где все связи мотивированы, получилась жанровая сценка, весьма экстравагантная. Далее, в «Мемнонии» во время схватки Ахилла с Мемноном обе богини — Эос и Фетида — жаждут милости от Зевса. Каждая молит сохранить жизнь ее сыну, погубив соперника. Зевс не в силах решиться (все-таки обе просительницы — богини) и прибегает к року — взвешивает судьбы на чашах золотых весов. В «Илиаде» мотив взвешивания использован при поединке Ахилла с Гектором, но там он ничем не мотивирован: все уже было решено заранее.

Когда Мемнон пал, Эос посылает Сон и Смерть унести его тело с поля боя: Сон и Смерть — дети Ночи, сестры Эос (Зари). А в «Илиаде» их, по приказанию Зевса, посылает Аполлон унести тело Сарпедона, царя Ликии. Ни Аполлон, ни Сарпедон не имеют никакого отношения ко Сну и Смерти. В «Мемнонии» Фетида и ее сестры Нереиды поднимают громкий плач по убитом Ахилле, сыне Фетиды, и это естественно. А в «Илиаде» они так же точно выплывают из моря и вопят все вместе из одного лишь сочувствия Ахиллу, скорбящему о своем друге. Это явное нарушение меры. В «Мемнонии» Фетида предсказывает Ахиллу, что он умрет сразу же за гибелью Мемнона — так и происходит. А в «Илиаде» она предсказывает, что Ахилл умрет сразу же за гибелью Гектора, но этого нет: до смерти Ахилла оказывается еще уйма событий — вся «Эфиопида». В «Мемнонии» Ахилл сразу же за смертью Мемнона призывает ахейцев на штурм стен Илиона — и это происходит. В «Илиаде», убив Гектора, он делает тот же призыв и... откладывает штурм: надо еще похоронить Патрокла. В «Илиаде» тень Патрокла, явившись во сне Ахиллу, напоминает, что прах их обоих должны будут похоронить вместе в золотой урне, которую принесла Фетида. Но Фетида ничего не принесла: об этой урне ни слова еще не было сказано в «Илиаде». Это когда умрет Ахилл, то есть в «Эфиопиде», Фетида действительно принесет золотую урну, чтобы похоронить Ахилла — об этом упоминает «Одиссея» (XXIV, 73— 80). При сожжении трупа Патрокла Ахилл тщетно призывает ветры раздуть костер. Они послушались лишь богиню Ириду. Нежелание ветров непонятно. Но обьяснимо только из «Мемнонии»: ветры, по Гесиоду, сыновья Эос и, следовательно, братья убитого Ахиллом Мемнона, им ли помогать Ахиллу на похоронах Антилоха! Другое дело Ирида — по Алкею, поэту VII— VI веков, жена или возлюбленная одного из ветров — Зефира.

В 1951 году В. Шадевальдт, обобщив доводы неоаналитиков по этому вопросу, пришел к идее, что весь стержень сюжета «Илиады» сформировался под влиянием «Эфиопиды», что «Илиада» выросла из более узкой поэмы о мести за друга, а та родилась как имитация «Эфиопиды». Доказательства не убеждают. Шадевальдт составил таблицу: он соединил линиями разделы «Мемнонии» с песнями «Илиады», где им есть аналогии. Получился неожиданный эффект: в «Мемнонии» связи распределились равномерно по всей поэме (из двадцати сцен все, кроме пятой, показали связь с «Илиадой», причем сцены 2, 3, 8 и 18 — по две связи). А в «Илиаде» все линии сбегаются к песням с Патроклом: в XVI —шесть связей, в XVII и XVIII —по четыре, в XXIII («Похороны Патрокла») — три. Кроме того, три связи — в XXII (гибель Гектора) и по одной — в I, VIII, IX и XIX. Такое распределение говорит о том, что «Мемнония» не воздействовала на всю «Илиаду», а лишь дала образец для истории с Патроклом. Но считать эту часть ядром «Илиады» никак нельзя, поскольку она в «Илиаде», как было показано, вставная.

Итак, налицо перелицовка сюжета из киклической поэмы: Ахилл тот же, месть та же, но на роль Мемнона «Илиада» подставляет Гектора, а вместо Ахиллова друга Антилоха оказывается новый друг — Патрокл. Вот почему в «Илиаде» Антилох начинает активно действовать лишь после смерти Патрокла: это функциональный двойник Патрокла, и двоим им быть в одной поэме сразу явно неуместно (не разорваться же Ахиллу). И вот почему в «Илиаде» Патрокл и Нестор все еще так тяготеют друг к другу, так тесно связаны: Патрокл — это другое имя Антилоха. А коли так, то становится понятен и выбор имени: Нестор — поистине знаменитый отец. Антилох же был назван по своей прямой функции — спасению в трудной ситуации: имя его означает «равный отряду» или «противостоящий отряду».

Однако если Антилох пожертвовал собою ради отца, то Патрокл отдал жизнь за друга и властелина, кровных уз с ним не имевшего, причем он погиб из-за самолюбия, каприза и беспечности Ахилла. Этот мотив не содержался в «Мемнонии», не был подсказан «Эфиопидой».

Но и ему найден источник. Этот глубинный источник повествования о дружбе Ахилла с Патроклом, да, пожалуй, еще с его прототипом — Антилохом, вскрыли за последние десятилетия англичане и американцы. Б.Т. Уэбстер, Дж. Грэссет и Г. Миллер нашли этот источник в знаменитом шумеро-аккадском эпосе о Гильгамеше и его друге Энкиду. Совпадения поразительные! Гильгамеш — сын богини и смертного, как Ахилл. И в обоих случаях богиня заступается за сына перед верховным божеством, а оно помогает герою. Как Патрокл был назначен опекать Ахилла, так Энкиду — Гильгамеша, и в обоих случаях опекун и опекаемый подружились. Как Патрокл, Энкиду идет в бой впереди своего друга и вождя. Как Патрокл, Энкиду нарушил запрет вождя и погиб. И, как в «Илиаде», это было следствием беспечности вождя, тот корит себя за это и раскаивается.

Оба царя, Гильгамеш и Ахилл, одинаково охвачены горем, рвут на себе волосы, Гильгамеш разрывает на себе одежды, Ахилл посыпает их пеплом нечистым. В обоих случаях царь, оплакивающий друга, сравнивается со львом или львицей, у которых отняли львят. Оба царя сначала отказываются похоронить друга, а потом все-таки погребают его, одинаково заливая прах медом и маслом. Оба во сне обнимают или пытаются обнять тень погибшего. И в обоих случаях судьба погибшего друга воспринимается как предзнаменование смерти самого царя.

Шумерский эпос гораздо старше греческого, так что направление заимствования не вызывает сомнений. В Шумере этот эпос исполнялся в III тысячелетии до н. э. От шумеров его позаимствовали аккадские (ассиро-вавилонские) сказители, от них — хурриты и хетты Малой Азии. Там он был популярен во II тысячелетии до н. э., а переводы его на западносемитские языки найдены в городах восточного побережья Средиземного моря, в том числе в финикийском Угарите, от которого рукой подать до Кипра. Как в Малой Азии, так и на Кипре в XIV—XII веках до н. э. жили ахейские колонисты, а на финикийском побережье существовали торговые фактории ахейцев. Но если бы сюжет об Ахилле и потере им друга был заимствован так рано, то он бы сохраниться на Востоке не мог: там греческие колонии были сметены нашествием во второй половине XII века. Эпос мог бы сохраниться лишь переданным в коренную Грецию, но там сказания о дружбе Ахилла с Патроклом нет. Скорее всего заимствование произошло при вторичном контакте с потомками хеттов в Малой Азии, после XI века.

Одна деталь резко усиливает гипотезу о заимствовании мотива с Востока и доводит ее до статуса факта. Ахилл кладет руки на грудь умершего друга Патрокла. Почему на грудь, а не, скажем, на голову, на лицо, на ноги? Это остается непонятным. Но, обратившись к Гильгамешу, мы сразу находим объяснение: Гильгамеш кладет руки на грудь павшего, чтобы почувствовать, бьется ли еще сердце друга или уже перестало.

Итак, мотив потери царем друга, заимствованный из восточного эпоса, стал в Троянской эпопее мотивом Ахилловой мести за друга, связанного с Нестором. Будучи передан «Илиаде», мотив этот вошел в нее как повествование об Ахилле и Патрокле. Присоединившись к сюжету о ссоре вождей и гневе Ахилла, он преобразовал этот гнев и привел к тому, что «Илиада» сменила главную идею: из поэмы о вреде раздоров она стала поэмой о себялюбии, вине и раскаянии. Ранее в поэме осуждался Агамемнон, теперь осудительный акцент сместился на Ахилла.

 

12. Феникс.

 

В сущности, только в одной из двадцати четырех песен «Илиады» действует старец Феникс (еще в двух-трех только упоминается), но роль его в поэме очень велика, и о нем написано множество статей и книг. Известный ученый Э. Бете сказал: «Феникс представляет собой труднейшую проблему, которую и я не могу решить».

Та единственная песнь, в которой Феникс действует,— IX, «Посольство». В числе трех послов (двое других — Одиссей и Аякс) Феникс отправлен к Ахиллу, чтобы предложить ему искупительные дары Агамемнона (семь городов, дочь в жены и т. д.) и просить вернуться в строй. В песни Феникс предстает воспитателем Ахилла, сопровождающим юного царя под Трою по поручению его отца Пелея. Старец должен был приглядывать за юным героем и обучать его ратному делу и витийству. Уже подобная аттестация делает непонятным, почему Феникс оказался не при Ахилле, а при Агамемноне и от него направлен к Ахиллу. Непонятно и то, почему его не было при Ахилле в трудный для того час ссоры с Агамемноном: в I песни о Фениксе ни слова. Далее, странно, что, предложив на совете назначить Феникса руководителем посольства, Нестор особенно подмигивает при отправке не ему, а Одиссею. И усаживают напротив Ахилла не Феникса, а Одиссея. И речь заводит первым Одиссей. И отчет Агамемнону и совету вождей приносит Одиссей.

Наконец, в довершение этого нагромождения странных фактов (если все еще не ясно, что произошло) учтем такую особенность текста: по совету Нестора назначено было три посла, но в стан Ахилла пошли... двое. Все время речь идет о двоих, обоих, паре. Они заходят к Ахиллу, и обоих он встречает как уважаемых гостей. Происходит обмен приветствиями — все еще с парой послов. Но речи произносят все трое, и трое получают по ответу. Вывод из этой ситуации сделал более ста лет тому назад Т. Берг, и вывод непреложный: вначале в посольстве было только двое полноправных участников — Одиссей и Аякс, Феникса внесли в текст позже.

С тех пор унитарии предлагали множество опровержений этой гипотезы, множество попыток объяснить этот один факт (двойственное число послов) как-то иначе: что Феникса не считали за посла, а лишь за проводника, или что Феникс ждал послов у Ахилла и т. д., но все это надуманные объяснения, противоречащие ясным указаниям эпоса. Кроме того, объяснить-то надо не один факт, а всю совокупность фактов, а тут уж объяснение Берга единственно возможное.

Посмотрим, что останется, если Феникса убрать из текста. Речь Аякса вообще-то подхватывает диалог Одиссея с Ахиллом и совершенно игнорирует речь Феникса, будто ее и не было, так что выпадение Феникса ничего не изменит, текст даже станет более связным. Без речи Феникса речь Одиссея окажется самой большой — не напрасно ему особенно подмигивал Нестор.

Почему же речь Феникса, коль скоро его задумали вставить как руководителя делегации, внесена в середину беседы, между речами Одиссея и Аякса, а не поставлена вперед — как главная? Да потому, что речь Одиссея уже была построена как вступительная, а речь Аякса — как прощальная. Обоим Ахилл давал четкие ответы. Одному — что отплывает домой, другому (видимо, передумав) — что останется, но не вступит в бой, пока противник не пробьется к ахейским кораблям; а что в ответе новому послу, руководителю делегации Фениксу? А вот что: «Завтра вместе подумаем, отплывать восвояси нам или остаться»,— отсрочка, смягчение ответа, данного Одиссею, колебание между двумя ответами.

Ничего не поделаешь, Феникс внесен поздно — уже в готовое «Посольство». Когда? Зачем? Что это за герой? И что его участие изменило в поэме?

Кое-кто из унитариев придумал спасительный компромисс: Феникс в «Илиаде», хоть и позже других послов, но введен тем же автором в порядке правки и дополнений. Не получается. В рассказе о Фениксе есть такие подробности, которые не вяжутся с остальной «Илиадой». Так, Феникс рассказывает, что он сын царя Аминтора, владетеля Эллады (тогда так называлась небольшая область на южной окраине Фессалии на севере Локриды). Оттуда он, рассорившись с отцом, бежал на север, во Фтию, к Пелею, отцу Ахилла. Но в «Каталоге кораблей» (II песнь) сказано, что «холмная Фтия и славная жен красотою Эллада» принадлежат Пелею с Ахиллом. В той же IX песни Ахилл, отвечая Одиссею, тоже называет владениями Пелея Элладу и Фтию. А в речи Феникса Пелею и Ахиллу принадлежит только Фтия! Феникс напоминает Ахиллу, что он его воспитатель. А в других местах «Илиады» сказано, что воспитателем Ахилла был кентавр Хирон. Вот так.

Хоть Феникс с Нестором оба — старики и оба весьма словоохотливы, но вошли они в поэму не вместе. Правда, именно Нестор предложил Феникса в посольство и посоветовал сделать его руководителем, но это ни о чем не говорит: Нестор всегда предлагает то, что должно произойти, то есть то, что было и без его участия задумано исполнить. Так что он мог «присоединить» свою инициативу post factum. А могли и привязать Феникса к уже наличному в «Илиаде» Нестору. Но вот подмигивает-то Нестор особливо Одиссею, а уж это никак не вяжется с его инициативой насчет Феникса. Это пережиток. Значит, Нестор имел дело с посольством в составе двух послов — Одиссея и Аякса, а Феникс вошел в «Илиаду» позже их — и позже Нестора.

Откуда певец взял своего героя? В этой самой Элладе, расположенной на стыке Фессалии и Локриды и составлявшей то ли царство Амаринка, то ли часть царства Пелея и Ахилла, протекает небольшая речка, носившая название Феникс. Такая локализация гидронима, давшего имя герою, свидетельствовала бы, что наименование героя произошло тогда, когда Ахилл уже мыслился происходящим из Фессалии, а не с Эгины или из Фокиды. Но подобные названия (Феникс) есть и в других местах.

Феникс — фигура мифа, широко распространенного по греческому миру и везде связанного с местными топонимами или гидронимами. Это известный миф о похищении Зевсом юной Европы — миф, в котором Зевс принял облик быка и умыкнул на своей спине Европу (божественный бык с Европой на спине, плывущий по морю,— излюбленный сюжет живописцев). По одной версии мифа, брат Европы носил имя Феникс, по другой — отец. У Гомера и Гесиода — именно отец. Отсюда старческий возраст Феникса в мифе, а вместе с тем и в «Илиаде»: отец взрослой дочери — значит, старик. Гомеровский эпос упоминает этого первоначального Феникса в XIV песни «Илиады» (стих 321), с чем, разумеется, не считается тот, кто заново вводит Феникса в «Посольство» уже как нового, эпического Феникса.

Первоначальный Феникс отправлялся разыскивать похищенную дочь и по пути основывал города — так миф пытается объяснить широкое распространение местных названий «Феникс». Почему на самом деле многие поселки и речки носили такое название — другой вопрос. Слово «феникс» имело в греческом языке разные значения: «финик», «финиковое дерево» («смоковница»), «пурпур», «финикиец». Именно это последнее значение — исходное для всех остальных: все эти вещи — и краска, и финик — распространились из Финикии. И Европу Зевс похитил, по мифу, из Финикии, так что отец ее получил свое имя от названия страны. В местных же названиях отразилась деятельность финикийцев и контактировавших с ними греков: одни населенные пункты получили название по финикийцам или побывавшим с ними в контакте грекам, другие названы, вероятно, по смоковницам или по цвету каких-то местных достопримечательностей.

С финикийцами греки были знакомы с микенского времени, встречали их на Кипре и на восточном побережье Средиземного моря, тогда получили от них пурпурную краску и финики. А более близкое знакомство завязалось с X века, когда финикийцы стали часто Приплывать к островам и берегам Эгейского моря, посещать собственно Грецию. Скорее всего именно с этого времени эпоним Финикии вошел в миф о Зевсе и Европе и был использован для объяснения широко распространившихся местных названий. Еще позже одно из этих названий дало повод включить Феникса в эпос о Троянской войне, в «Илиаду».

В поэме Феникс рассказывает в назидание Ахиллу Притчу о Мелеагре. Обиженный, как Ахилл, Мелеагр тоже воздерживался от боев, не хотел защищать соотечественников. Его умоляли, обещали дарами вознаградить за возвращение в строй, но он был непреклонен. Только когда враги ворвались в город и подожгли его (совсем как это будет с кораблями у ахейцев), только тогда жене удалось умолить героя вступиться. Дары еще не были вручены, а Мелеагр уже изгнал врагов.

Феникс внушает Ахиллу две идеи. Во-первых, что все умолимы — и боги, и герои. Вот и Мелеагр склонился к мольбам. Во-вторых, что лучше это сделать сразу же, согласившись на предложение послов. Мелеагр не послушал послов, предлагавших почетные и ценные дары, а вернулся в бой лишь «по нужде» — когда уже запылали башни города,— и что же он выиграл? Вернуться-то все равно пришлось, а чести и выгоды меньше: враги преуспели, дары не получены. «Не сделай подобной ошибки,— поучает Ахилла старец,— выйди сейчас, когда за это предлагают дары».

Критики, как правило, видят в Фениксе меркантильного ионийца, в дарах — попытку подкупа, а отказ Ахилла трактуют как проявление гордого бескорыстия: честь не продается! На деле Ахилл «Илиады» был типичным для своего времени героем, и бескорыстие было ему совершенно чуждо. Военный вождь того времени был мародером и грабителем и не стеснялся этого. Ограбление побежденных, снятие доспехов («корыстей кровавых») с трупов было в порядке вещей. Захват трофеев был делом чести и славы. Получение дани, выкупа, даров — все это было законно, морально и почетно, и Феникс говорил с Ахиллом на одном языке, хорошо понятном Ахиллу. Отказывая Фениксу, Ахилл не отвергал эту «меркантильную» систему ценностей и приоритетов, а лишь показывал, что его гнев на Агамемнона выше любых благ. Отказ его — просто свидетельство непреклонного и мстительного характера.

Если бы дело этим и ограничивалось, то речь Феникса вполне укладывалась бы в схему развертывания сюжета о гневе: ссора — устранение Ахилла от боев — поражение ахейцев — безуспешное посольство — ахейцы на грани катастрофы — примирение — победа ахейцев. Но тогда непонятно, зачем введен Феникс, третий посол: двое послов и без него уговаривали Ахилла и получили отказ. Однако центр тяжести речи Феникса лежит не во второй ее части, не в том, когда лучше вмешаться в битву, как почетнее и выгоднее поступить, а в первой части, в первой идее — в мысли: все боги и герои умолимы. «Храбрый не должен сердцем немилостив быть» — такова главная сентенция этой речи.

Феникс тут рисует очень яркую и образную картину, в которой обида и мольба персонифицированы, изображены очень конкретными персонажами. Мольбы (Литай) — смиренные дочери Зевса, они хромы, морщинисты, косоглазы и робки. Обида же (богиня Ате) быстра и могуча, бежит далеко впереди них и язвит смертельно. Но Мольбы спешат исцелять уязвленного. Кто их примет почтительно, тому они помогут, а кто их презрит и отвергнет, кто суров душою, того они предоставят Обиде, попросив Зевса, своего отца, чтобы Обида наказала неумолимого. Здесь четко выступает мотив возмездия, которое постигнет Ахилла за неумолимость, за непреклонность, за немилосердие.

Но Ахилла постигла в «Илиаде» лишь одна суровая кара: он потерял лучшего друга — Патрокла. Значит, в речи Феникса имелась в виду именно эта кара. А следовательно, Феникс введен тем, кто ввел и Патрокла. Это подтверждается всеми связями героя. По сюжету, оба героя происходят из Локриды: Патрокл — из Опунтаа, Феникс — из Эллады. Патрокл стелет ложе Фениксу, оставшемуся после неудачного посольства в стане Ахилла. В XVII песни Афина, чтобы побудить ахейцев лучше сражаться за тело Патрокла, появляется среди них в облике Феникса. В XIX песни Феникс — в числе утешающих Ахилла, когда тот горюет над телом Патрокла. На похоронах Патрокла (песнь XXIII) Ахилл поручает Фениксу надзор за состязаниями колесниц.

Оснащенность имени Феникса постоянными эпитетами — 25 процентов, то есть почти такая же, как У Патрокла — 23 процента.

Обида, причем в столь же наглядно персонифицированной форме, фигурирует и в XIX песни — там содержится признание, что беду содеяла именно эта богиня. В свое время она и Зевса ослепила, за что он, Схватив ее за кудри, швырнул с Олимпа на землю — и упала она на людей. Песнь повествует о примирении Агамемнона с Ахиллом над трупом Патрокла. Оба признают свою вину, хотя и навеянную богами, оба Раскаиваются. Провозвестником этого был Феникс, но лишь касательно Ахилла.

В речи Феникса сформулирована та идея, которую внесла в «Илиаду» «Патроклия»,— идея вины Ахилла достойной наказания, кары, возмездия. За чрезмерную обидчивость, мстительность и жестокость. Поучения Феникса можно понять и как апологию милосердия а это позволяет связать их с еще одной темой «Илиады» — с выкупом тела Гектора, с милосердием, которое Ахилл в XXIV песни проявил к отцу Гектора — старому царю Приаму. Правда, за выкуп, но в ту эпоху иначе и не мыслилось (впрочем, и в наше время милосердие не всегда и не обязательно безвозмездно).

«Выкуп» (песнь XXIV) многие аналитики, в частности У. Виламовиц, трактовали как позднюю добавку к поэме — добавку, знаменовавшую важный сдвиг в представлениях варварской Греции, в мышлении и морали героического века.

 

13. Эней.

 

В «Илиаде» Эней не одерживает никаких побед, наоборот, терпит сплошные поражения, но прославляется выше всех героев. Он всего лишь представитель боковой, младшей линии царствующей династии («орлеанской ветви» дома Приама, как пошутил один английский ученый), но боги наперебой защищают и спасают его от гибели — даже те, которые на стороне противника, ахейцев (в частности, Посейдон). Аполлон уносит его в свой храм, чего не удостоился даже Гектор. В генеалогии Энея, вложенной в его собственные уста (XX песнь), он получается выше самого Ахилла: происходит от богини Афродиты, входящей в число небожителей, олимпийцев, тогда как Ахилл—только от низшей богини Фетиды, морской нимфы. Это специально подчеркнуто устами Аполлона, ободряющего Энея перед схваткой с Ахиллом. Ни у кого в «Илиаде» нет столь развернутой генеалогии — целых тридцать девять строк!

Многие из центральных песен «Илиады» (почти вся «Ахиллеида» Грота, «Патроклия», песни с поединками Париса и Гектора против ахейских героев) не знают Энея. Крупные общие сражения идут без него. Певец даже считает необходимым объяснить это отсутствие: «...гнев он всегдашний питал на Приама, ибо, храбрейшему, старец ему не оказывал чести» (XIII, 460—461). Кроме Каталога троянских сил Эней выступает лишь в трех местах «Илиады»: в Диомедии (V песнь), битве с Идоменеем (XIII) и в поединке с Ахиллом (XX),— и во всех трех его выступление не меняет ситуации, выглядит вставкой. Во вставках даже противник Энея выглядит иным, чем в остальной «Илиаде». Так, чтобы оттенить благочестие Энея, его повиновение воле богов, Диомед тут же изображен нахальным богоборцем — он ранит Афродиту и Ареса, нападает на Аполлона, и все это несмотря на то, что за рамками вставки (чуть позже) он уверяет, что никогда и не мыслит бороться с богами!

Спасая Энея в конце поединка с Ахиллом, Посейдон объяснил богам свое вмешательство: необходимо соблюсти то, что предназначено судьбой и Зевсом: «...предназначено роком — Энею спастися... Будет отныне Эней над троянцами царствовать мощно. Он и сыны от сынов, имущие поздно родиться» (XX, 302, 307—308). По мнению многих ученых (Т. Берг, Э. Каммер, У. Виламовиц, Э. Бете и др.)» это типичное vaticinium ex eventu то есть «предсказание задним числом», исходящее от уже произошедшего события: оно не высказано в жизни до события, а вошло в поэму после него. Его вложили в уста бога, который не должен ошибаться, те, кто хорошо знал, что оно не может не сбыться,— потому что уже сбылось. Кто знал, что род Энея царствует в Троаде.

Деметрий из Скепсиса, местный историк Троады, во II веке до н. э. указывает в Скепсисе два царских рода, возводящих себя, соответственно, к Асканию, сыну Энея, и к Скамандрию, сыну Гектора (Страбон, XIII, 1, 52—53). По-видимому, оба рода действительно правили в Троаде, но имена, приписанные сыновьям родоначальников и произведенные от местных водоемов (озеро Аскания и река Скамандр), говорят о том, что к тому времени авторитет древних греческих героев оказался уже недостаточным и в генеалогию были включены местные эпонимы.

Откуда Эней вошел в «Илиаду»? В киклических поэмах Эней есть, но можно подумать, что это не тот Эней. В «Илиаде» он юн, холост и бездетен (хотя из пророчества ясно, что он выживет и будет иметь детей). А в «Киприях» и «Малой Илиаде» он женат и имеет детей, хотя эти киклические поэмы, рассказывая о той же Троянской войне, обрамляют «Илиаду». Его сын Асканий в «Илиаде» отсутствует; этим именем в ней назван совсем другой человек, взрослый. В «Эфиопиде» Мемнон — сын Тифона. Но «Илиада» этого знает, иначе бы Эней, упоминая Ахиллу Тифона как своего деда, не преминул бы похвастаться родством со столь знатным героем, как Мемнон, сын богини Эос.

Одно из двух: или в киклических поэмах Эней появился позже, и тогда понятно, что «Илиада» не знает событий с Энеем, в них описанных, или же Эней включен в «Илиаду» и в Кикл порознь. Второе вероятнее, ведь «Илиада» знает, что Эней спасется — это и произойдет с ним в киклических поэмах. «Илиада» знает, что его потомки будут править, значит, он должен иметь детей — он их и имеет в киклических поэмах.

Получается, что Эней вошел в гомеровские песни не по единому замыслу, а стараниями разных певцов, может быть не сразу. Причем в киклических поэмах Эней хорошо соответствует своему предназначению, а в «Илиаде» — не очень, хотя это предназначение провозглашено в ней. Однако и в киклических поэмах или, лучше сказать, в Троянском мифе в целом Эней вряд ли изначален.

Позднее вторжение Энея в Троянский эпос видно по оснащенности его имени постоянными эпитетами в «Илиаде» — ими снабжено всего 18 процентов от всех упоминаний его имени. Это гораздо меньше, чем даже у Приама и Патрокла, не говоря уже о прочих видных героях.

Итак, Эней поздно вошел в Троянскую эпопею вообще и в «Илиаду» в частности, причем в «Илиаду» вошел отдельно от других поэм и слегка искаженным. Думается, что это искажение (превращение в юного и холостого) сделано, чтобы сильнее уподобить его Ахиллу — сравнять с ним. Ведь их единоборство — высший пункт всей «гомеровской Энеиды». Для того, чтобы дать ему место, разорвана битва богов: боги уже выстроены парами (друг против друга, кто с кем будет сражаться), но тут вклинивается поединок, а по его окончании боги снова выстраиваются — теми же парами! — и вступают в бой. Более торжественной обстановки для поединка двух самых выдающихся героев не придумаешь! Что Ахилл — самый выдающийся герой, с очевидностью подтверждено его подвигами, а вот Энею эта роль дарована певцами ни с того ни с сего, без всякого подтверждения. Почему?

Видимо, все это взаимосвязано: позднее вторжение Энея в Троянский эпос, неоправданное (не по деяниям) восхваление его в «Илиаде», провозглашенное устами Ионийского бога предначертание его роду царствовать в Троаде и действительное наличие такого царского рода в ней спустя много веков. До вторжения Энея Троянский эпос предполагал для Троады другую династию— дом Приама и Гектора. Значит, вторжение Энея означало легализацию династии, которой Троянский эпос не знал.

Генеалогия, приведенная в XX песни, вся нацелена на одно — доказать, что «орлеанская ветвь» является законной династией царей Троады, что она восходит к тем же предкам, что и старая династия, и не хуже ее представляет характерные достоинства страны. Если присмотреться, то можно установить (первым это сделал К. Шухардт), что генеалогия Энея смонтирована из двух частей: старой родословной Гектора и новой, сконструированной для Энея. Линия, ведущая к Гектору, выглядит так: Дардан — Эрихтоний — Трой — Ил — Лаомедонт — Приам — Гектор. «Орлеанская ветвь» является отростком, отходящим от Троя и ведущим через Ассарака, Каписа и Анхиза к Энею. Это младшая ветвь, но если старшая вымрет или лишится поддержки богов (утверждается, что то и другое осуществилось), то единственным законным наследником остается род Энея.

Однако, создавая эту хитрую конструкцию, певцы упустили одну деталь (ее подметил К. Роберт): не подправили соответственно новой генеалогии отчество Приама по всей «Илиаде». Приам только один раз в «Илиаде» назван Лаомедонтидом — сыном Лаомедонта, а десять раз — Дарданидом. То есть прежде Приам считался сыном, а не прапраправнуком Дардана. Значит, вся линия предков между Дарданом и Приамом — от Эрихтония до Лаомедонта — вставлена позже, очевидно, вместе со всей «орлеанской ветвью», от нее отходящей.

Чего этим достигли создатели искусственного родословного древа? Приам из сына Дардана сразу превратился в его отдаленного потомка, а Эней был сделан таким же потомком Дардана и вдобавок царем народа дарданов, то есть более логичным наследником Дардана, чем Приам. В изложении генеалогии указано, что первый из вставных предков, Эрихтоний, владел тремя тысячами коней, из которых двенадцать были оплодотворены Бореем — богом северного ветра. Они родили изумительно быстрых коней. Эти кони, по соотношению поколений, должны были достаться сыну Эрихтония — Трою. Действительно, в V и XXIII песнях идет речь о дивных конях Троя, но происхождение их указано иное: они от породы тех коней, которых Зевс подарил Трою во искупление того, что похитил у него сына Ганимеда, в которого влюбился. Примечательно что если Пелею, отцу Ахилла, упряжку коней подарил Посейдон («Илиада», XXIII, 276—278; по другому указанию, XVII, 441—444, это дар всех богов), то Трою их даровал сам вседержитель Зевс. У Троева внука Лаомедонта эту породу коней тайно добыл Анхиз, отец Энея, подослав к жеребцам Лаомедонта своих кобылиц, а из шести коней, родившихся от этого соединения, двух отдал сыну. Получаются две версии рассказа о конях, принадлежащих Дарданидам: генеалогическая и другая, несколько отступающая от нее, но тоже связанная с ее фигурами. По обеим версиям, чудесные кони оказываются только у вставных фигур генеалогии — тех, что вставлены вместе с Энеем. По крайней мере в одной версии четко указано, что они достались в конце концов Энею. Между тем постоянный эпитет троянцев в «Илиаде» — «гипподамой» («усмирители коней»). Известно, что конные заводы Троады славились и в персидское время. Генеалогия Энея перетягивала эту славу к имени Энея, и то же делали другие вставки.

Имя Эрихтоний создатели родословной Энея явно взяли из афинской мифологии: там Эрихтоний — чудесный зачинатель официальной царской династии, сын Геи — земли или же Афины (Аполлодор, III, 14, 6). Трой и Ил — эпонимы Трои и Илиона, двух образов столицы Приама. Лаомедонт — герой из круга сказаний о Геракле, оборонявший от Геракла Илион. В «Илиаду» вмонтирован искусственно: Клитий, Ламп и Гикетаон, включенные в генеалогию как его сыновья, то есть братья Приама, в «Обзоре со стены» (III песнь «Илиады») были названы в числе советников Приама — там не было сказано, что это братья. Братьями они были сделаны только в генеалогии — для увеличения семьи Лаомедонта.

Из наличия в генеалогии Ила и Троя можно сделать вывод, что все создание нового генеалогического древа, то есть реконструкция генеалогии Приама ради вписания в нее Энея, было произведено в Троаде. А из включения Эрихтония следует, что это было сделано тогда, когда Троада находилась под сильным воздействием Афин — возможно, в эпоху борьбы их за Сигей, расположенный в нескольких километрах от Илиона, то есть в конце VII века. Как известно, тогда митиленцы с Лесбоса, сражавшиеся против афинян, построили напротив Сигея крепость Ахиллион (Геродот, IV, 65, 91, 94, 95). В этом свете сражение Энея, имеющего афинского предка, против Ахилла приобретает особую связь с позицией афинян в Сигее и с их притязаниями на власть в Троаде.

Может возникнуть вопрос: почему же Энею певцы не дали победы в этой битве, как и в остальных? Но это же ясно: вводя нового героя, пусть самого им дорогого, певцы должны были считаться с тем, что в поэме роли победителей уже заведомо отданы другим — тем, кто станет его противниками. Ни убивать, ни унижать их нельзя: они действуют в последующих эпизодах и поэмах как победители. Оставалось лишь непомерно восхвалять нового героя и все время спасать его от гибели в сражениях, где он выступает против обладателей неотчуждаемых побед.

С тем, что сообщает об Энее «Илиада», особенно с генеалогией, совпадает многими признаками отдельный гимн Афродите, входящий в число так называемых гомеровских (большей частью они явно не написаны тем же автором, что «Илиада»). В гимне есть и пророчество Энею, и предки Энея Дардан с Анхизом, и Ганимед. Афродита, скрывая свой статус богини от Анхиза, выдает себя за дочь фригийца Отрея — этот Отрей упоминается в «Илиаде» (III, 186). Богиня рассказывает Анхизу, что якобы была похищена Гермесом — похищение другой девы Гермесом упоминается в «Илиаде». Афина выступает в гимне врагом Афродиты — как в «Илиаде». К. Рейнгардт пришел к выводу, что генеалогию Энея в «Илиаде» и гимн Афродите сочинил один автор, преследуя одну и ту же цель.

Роль Анхиза в гимне какая-то обрывочная. Анхиз появляется в нем без отчества, поэт не знакомит читателя с ним, как будто Анхиз уже хорошо известен. Открывшись Анхизу, богиня запрещает ему рассказывать об их любви. Как и во всяком фольклорном произведении, запрет дается для того, чтобы его нарушили. И тогда последует наказание — слепотой или хромотой (так мыслит У. Виламовиц). В гимне этого не происходит. Но, как заметил М. Мальтен, и Анхиз, видимо, все-таки был наказан: в «Гибели Илиона» (киклическая поэма) Эней уносит своего отца на плечах из горящего города — почему на плечах? Ответ напрашивается: потому что Анхиз хром. А почему же это не указано в гимне, почему сюжет оборван? Да потому, что для гимна это неважно, смысл гимна не в рассказе о прегрешении Энея, а в чем-то другом.

Вообще, весь гимн необычен. Действие его происходит на горе Иде в Троаде, а не в каком-либо известном святилище Афродиты. Оканчивается гимн не апофеозом богини, не принятием ее на Олимп, а ее жалобой на печальный удел — стать женой смертного и родить смертного — Энея. В сущности, как справедливо оценил гимн К. Рейнгардт, это гимн не богине, а происхождению Энея.

Многие ученые считают, что род Энея был покровителем тех певцов (или певца), которые сочинили гимн Афродите и ввели в «Илиаду» образ Энея, что эти певцы кормились при дворе в Троаде и пользовались его благодеяниями.

Как всегда, о тайнах дворцовой политики легче узнать не от самих государей, а от их приближенных — те если не более откровенны, то уж во всяком случае (по данному предмету) более разговорчивы. Во всех трех местах «Илиады», где действует Эней, рядом с ним оказываются сыновья Антенора, или если не рядом, то имена их упоминаются неподалеку от рассказов об Энее. Об Антеноре же в «Илиаде» сообщается, что он гостеприимно принимал у себя дома Менелая с Одиссеем, когда те приезжали на переговоры в Илион, и предлагал троянцам выдать ахейцам Елену и кончить войну миром. В киклических поэмах есть еще более прямые указания на его склонность к миру с ахейцами. Очевидно, тяга к союзу с ахейцами присуща и роду Энея. В этом тоже можно видеть «политику, обернутую в прошлое» и ориентированную на афинян в Сигее.

Скепсис, Сигей — это поздние привязки Энейадов к Троаде, так сказать, по ассоциации. Нет ли возможности уточнить происхождение образа по имени героя?

Давно оставлены попытки истолковать имя Эней исходя из греческого языка, производя его от слов эн(ос)—«хвала» или эн(ос)—«сильный», «могущественный», «громадный». Оставлены, несмотря на простоту и, казалось бы, очевидность этой этимологии: в греческом обиходе не было имен подобного типа. На греческом языке имя звучит «Энейас» (точнее — «Айнейас»). Как определил известный языковед Я. Вакернагель, суффикс имени указывает на то, что оно оформлено в эолииском диалекте и родственно таким эолийским именам, как Авгейас, Сфенейас, Гермейас. Значит, имя образовалось в Средней Греции или, скорее всего, на севере Малой Азии — в ареале, включающем в себя Троаду. Тот же корень есть в названии города Эн, греческой колонии в Южной Фракии, а город назван так по имени фракийского племени энеев. Эней — эпоним этого города и племени энеев. Возможно, род Энейадов происходил из этого города или из этого племени. Такой же местный эпоним, как вплетенные позже в генеалогию обеих ветвей илионской династии Асканий и Скамандрий.

Правда, Э. Бете разыскал в источниках памятные места, святилища и культы Анхиза и других предков Энея по генеалогии (представителей «орлеанской ветви»), и они оказались в материковой Греции — в Аркадии на Пелопоннесе. Там и святилище Афродиты, которого в Трое и Троаде нет. Но аркадские привязки локализуют там всех представителей «орлеанской ветви», кроме... самого Энея. Да и эолийское оформление его имени говорит против его происхождения из Аркадии. Анхиз и другие предки — оттуда, Афродита — тоже, Эней — нет. А это значит, что Энею подобрали отца и мать столь же искусственно, как сконструировали и всю родословную.

Итак, в результате продвижения к истокам образа перед нами совершенно неосязаемый герой, нежить — без отца, без матери, без царственных предков, без подвигов, без человеческого имени. Просто местный эпоним — бесплотная фигура. Все в нем создано политическими интересами певцов и отражениями других героев эпоса.

 

14. Сарпедон.

 

В «Илиаде» царь ликийцев Сарпедон — важнейший союзник троянцев. «Трои сыны и ликийцы и вы, рукопашцы дарданцы!» — обращается к своему войску Гектор. Ликийцы названы сразу за троянцами, впереди дарданов, руководимых как-никак родичем Приама. Единственный в «Илиаде» сын Зевса и в этом смысле подобный Гераклу, Сарпедон даже смеет не раз укорять самого Гектора в недостатке мужества. Мы вправе ожидать постоянного и влиятельного участия Сарпедона в защите Трои не на словах — по сюжету «Илиады». А этого нет.

Только три эпизода связаны с его активным участием — рывок к ахейской стене и два поединка: с Тлеполемом, сыном Геракла, царем острова Родос, и с Патроклом, другом Ахилла. Первый поединок ничего не изменил в ситуации под Троей. Второй, оказавшийся для Сарпедона смертельным, был, правда, важен для введения одного из узлов сюжета — битвы Гектора с Патроклом. Ведь именно смерть Сарпедона послужила в поэме мотивацией выступления Гектора против Патрокла. Но у Гектора были и другие причины добиваться гибели Патрокла: тот, выступая в доспехах Ахилла во главе мирмидонской дружины Ахилла, отбил натиск троянцев на ахейские корабли, сорвал их успешное наступление, оттеснил их к городу и штурмовал стены Трои — разве этого недостаточно? Значит, и второй поединок был необязателен в сюжетной линии Патрокла, не говоря уж о том, что и сама линия вставная.

То, что эпизоды с поединками Сарпедона вставлены в сделанный ранее текст поэмы, видно и по неувязкам в деталях.

Первый поединок содержится в V песни — в «Диомедии». Сражение быстро смещается по полю боя, обе рати движутся. А Тлеполем и Сарпедон выступают из рядов, как если бы оба войска стояли. Более того, ахейцы откатываются назад, отступают, а троянцы их теснят. Между тем именно отступающий ахеец Тлеполем первым вызывает на бой Сарпедона из толпы наступающих троянцев — ну не абсурд ли? Еще более того, после боя один из отступающих ахейцев, Одиссей, собирается даже преследовать троянцев, которые ведь наступают! А ахейцы продолжают отступать, как отступали и до поединка...

Между поединками в песни XII («Битва за стену») помещен небольшой эпизод, в котором Сарпедон со своим другом Главком штурмуют во главе ликийцев возведенные ахейцами укрепления, защищающие подход к кораблям. Перед тем штурм ахейской стены успешно возглавлял Гектор. Вдохновленные его речью и руководимые им, «...начали Трои сыны разрушать ахейскую стену. С башен срывали зубцы, сокрушали грудные забрала (брустверы)... и уже уповали, что стену скоро пробьют» (XII, 257—262). Потом Гектор огромным камнем пробил ворота ахейской твердыни, но перед рассказом об этом внесена поправка: оказывается, троянцы и Гектор «не успели б... в башне пробить затворенных ворот и огромных затворов», если бы бог не направил Сарпедона на сокрушение стены. Куда же устремился Сарпедон и что он сделал? Он устремился «на стену прямо напасть и разрушить забрала грудные» (ХII, 308) — так ведь их и без того сокрушают! Сарпедон «рукою дебелой» оторвал от стены зубец, и это подано как верх его усилий, но ведь и зубцы троянцы и без того «с башен срывали»! Ничего нового Сарпедон не сделал. Оба друга — и Сарпедон, и Главк — поражены (стрелой и пикой), и Гектор как был ведущим героем штурма, так и остался.

По сути эпизод лишний. Текст читается гладко и без него. Даже глаже, чем с ним. Видимо, и этот эпизод — вставка.

Любопытны соотношения между эпизодами с Сар- педоном. В первом поединке (с Тлеполемом) Сарпедон был тяжко ранен — копьем в бедро: «...тело рассекшее бурное жало стукнуло в кость». Сарпедона, потерявшего сознание, вынесли из боя. Но уже четырьмя днями позже он, здоровый и бодрый, в ХII песни, вскакивает на крепостную стену, чтобы отломить от нее зубец! А затем сражается с Патроклом. Когда Сарпедонов друг Главк, раненный стрелой в плечо, захотел снова сражаться, он обратился с мольбой о чуде к богу, и тот исцелил его — об этом подробно рассказано в «Патроклии», и это говорит о единстве эпизода. О чудесном исцелении Сарпедона не сообщается ничего. А это значит, что эпизоды гомеровской биографии Сарпедона не связаны друг с другом: певец, вставлявший один, не знал или забыл о другом. Вот ведь и копье из раны Сарпедона в первом эпизоде вынимает не Главк, его наперсник во всех остальных случаях, а некий «им (Сарпедоном) отлично любимый» Пелагон, которого ни один другой рассказ о Сарпедоне не знает. В рассказе о поединке с Патроклом упоминается «вождь Тлеполем», но он здесь на стороне троянцев и убит Патроклом!

Более того, в поединке с ахейцем Тлеполемом, сыном Геракла, рана Сарпедона была столь тяжкой и последствия ее изложены столь трагично, что скорее всего в первоисточнике рассказа дело оканчивалось смертью обоих сражавшихся: тяжело поразили друг друга, обоих выносят с поля боя, Сарпедон произносит предсмертные слова, затем «дух Сарпедона оставил, и очи покрылися мглою» (V, 696). Но «ветер прохладный вновь его оживил»... Оживление понадобилось тогда, когда появились в повествовании другие подвиги Сарпедона (или когда поединок с Тлеполемом был включен в такое повествование).

Эпизоды эти вошли в поэму не только порознь, но и из разных источников. Источник идеи поединка с Тлеполемом, царем Родоса, намечен еще в древних схолиях к «Илиаде»: «...говорят, что ликийцы всегда враждовали с родосцами». На этом основании многие аналитики считали рассказ о поединке вкладом ликийцев или родосцев. Собственно, логикой ситуации ни выбор одной из сторон, ни даже ограничение выбора этим противостоянием не определяется, ведь достаточно было певцам просто знать об этой вражде, чтобы прийти к идее поединка. Но разработка генеалогии Тлеполема (в «Каталоге») и Сарпедона в песни VI (эпизод встречи Диомеда с Главком) побуждает именно к такому ограничению. Непропорционально большое место уделено в «Каталоге» генеалогии Тлеполема, если учесть, как мало кораблей он привел под Трою. Это побуждает считать, что эпизод поединка внесен скорее поклонниками родосской линии Гераклидов, то есть дорийской династии, чем ионийско-ликийских династий Главкидов. Подкрепляет эту мысль то, что имя Сарпедон звучит у Гомера в дорийском произношении Сарпедон (Σαρπηδών) и лишь изредка (один раз в «Диомедии», да пару раз в XII песни, и один раз в XXIII) — в эолийском, то есть так, как произносили в Троаде,— Сарпедонт ( Σαρπηδόν, Σαρπήδοντος).

Второй поединок, как кажется, очень прочно держится в XVI песни — в «Патроклии». Это эффектный подвиг Патрокла — смертельное поражение Сарпедона, вынудившее Гектора выступить и в ответ убить Патрокла. Но главным подвигом Патрокла было отражение троянцев от кораблей и оттеснение вражеской рати до самых стен города. В своем напутствии Ахилл предупреждал его: стен города не штурмовать. Это предупреждение, введенное, по законам жанра, чтобы быть нарушенным, Патрокл нарушил. Его смерть отныне неминуема, и дополнительной мотивировки не требуется. О Сарпедоне в предупреждении Ахилла не было и намека. Гектору для выступления против Патрокла также не требуется ничего сверх того, что Патрокл содеял помимо убийства Сарпедона.

Перед самым появлением Сарпедона о Гекторе сказано, что в общем отступлении троянцев он «испытанный в битвах... еще оставался к защите сподвижников верных» (XVI, 359—363). И тут же, несколькими строками ниже: «Но Гектора быстрые вынесли кони с оружием; бросил троянцев он...» (367—383). Отчего такое резкое несогласование? Очевидно, во вставке Гектора нужно было убрать, чтобы подчеркнуть безнаказанность деяний Патрокла и обосновать необходимость появления Сарпедона как спасителя. Восхваление Сарпедона вообще часто сопровождается унижением Гектора — сообщением о его бегстве, о небрежении дружбой и т. п. (V, 471—493, 684—691, XII, 290—292, XVI, 364—383, 537—540, 656—658, 715—723).

Когда после гибели Сарпедона в роковом поединке Аполлон обращается к Гектору с призывом идти в бой, в этом призыве нет ни слова об отмщении за Сарпедона. В пространной речи Гектора над сраженным Патроклом также ничего не сказано о мести за Сарпедона. Странная забывчивость! Не проще ли заключить, что поединка Сарпедона с Патроклом первоначально в «Патроклии» не было?

Так обстоит дело с поединками.

Что же касается поединка Сарпедона с Патроклом то неоаналитики Э. Лёви и Э. Ховальд очень убедительно показали, что этот поединок скопирован с поединка Мемнона с Ахиллом в «Киприях». Там богиня зари Эос мать Мемнона, выносит тело павшего сына с поля боя, бальзамирует его, а затем посылает своих сестер Сон и Смерть (все они — дети Ночи) отнести тело на край света, дабы там приобщить к богам. Это вполне логично, действуют сплошь родственники. Здесь Зевс, опечаленный смертью своего сына Сарпедона, поручает Аполлону забрать тело с поля боя, омыть и умастить его, а затем призвать... тех же близнецов Сон и Смерть, чтобы они унесли его в Ликию. Почему Сон и Смерть? Почему не своего обычного вестника Гермеса или еще кого-нибудь? Сон и Смерть не связаны непосредственными родственными отношениями ни с Зевсом, ни с Сарпедоном. Это просто рудимент той модели, с которой все скопировано. Как и двухэтапный перенос.

Где произошла переработка сюжета? В какой связи? Во всяком случае, вне всякой связи с Тлеполемом, вне всякого участия Родоса — никаких же следов.

Еще один эпизод, связанный с Сарпедоном в «Илиаде»,— встреча Диомеда с Главком, в которой эти два представителя воюющих армий мирно поладили друг с другом и даже обменялись подарками (песнь VI). Эпизод тоже вставной, но это и доказывать нечего: очевидность полная. Эпизод совершенно не связан ни с предшествующим текстом, ни с последующим.

Представляясь друг другу, вожди обменялись рассказами о своей генеалогии. Генеалогия Главка, вождя ликийского, возводит род его и его кузена Сарпедона к греческому континенту, к Арголиде. Линия, ведущая к Главку, выглядит так: сын Эола (родоначальника золийцев) Сизиф, обитая в Арголиде, породил Главка-старшего, тот — Беллерофонта, коего царь местности вследствие козней царицы отправил в Ликию с целью погубить, но царь Ликии отдал Беллерофонту в жены дочь, а с нею к тому перешло и наследование трона. От Беллерофонта у ликийской царевны родилось трое детей. Из них сын Гипполох стал отцом Главка-младшего, а у дочери Лаодамии от Зевса родился Сарпедон. Таким образом, это генеалогия не только Главка, но и Сарпедона, что, учитывая значение Сарпедона в «Илиаде», вероятно, в значительной мере и определяло функцию этой генеалогической схемы в эпопее. Правда, не только это. Чувствуется еще и желание оговорить и обосновать особые, мирные отношения Аргоса с ионийско-ликийскими династиями (Главкидами), очевидно, Милета или соседних с ним городов. Но это вторично: в самой генеалогии обоснования нет, приходится придумывать некие традиционные узы гостеприимства. Так что генеалогия создана все-таки ради образа Сарпедона.

Поражает другое: эта генеалогия вступает в резкое противоречие с иной генеалогией Сарпедона, широко распространенной в Греции и не погибшей, несмотря на авторитет Гомера. По ней (Геродот, I, 173, VII, 92; Страбон, XII, VIII, 5), Сарпедон тоже сын Зевса, но родился он не у Лаодамии, а у Европы, жены критского царя Астеропея, на Крите, наряду с Миносом и Рада- мантом. По этому мифу, Сарпедон был изгнан своим братом Миносом в Азию и там стал царем термилов и основателем Милета. Миф этот был известен и авторам «Илиады» — он упоминается в песни XIV. Но в качестве сыновей Европы там указаны только Минос и Радамант — тройственность, столь любезная мифотворчеству, не соблюдена. Или, проще говоря, третий сын изъят. Но в связи с ним в XII песнь проскользнуло имя того, чьим приемным сыном он был по мифу о Европе: войсками союзников Трои Сарпедон руководит рядом с Астеропеем.

Почему же потребовалось такое решительное цензурирование мифа о Европе и создание особой, гомеровской генеалогии ликийских царей? Причины не столь уж туманны. Желание ввести основателей некоего царского рода в Троянскую войну вошло в противоречие с традиционной и до той поры пропагандировавшейся их древностью: ведь Минос и Сизиф — фигуры начального этапа мифической истории, а Троянская война — это уже конец мифического времени, начало легендарной истории. Вот и пришлось придать Сарпедону новую генеалогию, то есть создать, по сути, нового Сарпедона (замалчивая наличие прежнего) и откровенно раздвоить Главка на древнего (старшего) и нового (младшего) — последнего и сделать участником Троянской войны. Материалом для этого послужили какие-то эолийские генеалогии: все начинается с Эола. Отсюда и вкрапления эолийских форм имени Сарпедона. То есть создавались некоторые эпизоды с Сарпедоном уже в эолийских землях. Возможно, в Троаде.

А в исходе — образы, которые считались очень древними и восходящими к исконным греческим корням — Сизифу, сыну Эола, и критскому Зевсу. Главк — имя греческое (означает «светлый», «синий», «сияющий»). Сарпедон — с греческих корней не читается. Имя это либо заимствовано в Малой Азии, либо вошло в греческий язык от догреческого населения Балканского полуострова и островов Эгейского моря. В ликийской надписи оно передано как Зрппеду(ни).

Культ Сарпедона был распространен очень широко. В Ликии почиталась могила Сарпедона уже во времена создания «Илиады» ·— для того певцу и понадобилось переносить труп героя в Ликию, чтобы, локализовав его гибель в Троаде, не войти в противоречие с известностью ликийской его могилы. Но Сарпедона почитали и в других местах: в Киликии — там существовали Сарпедоновы камни (скалы), мыс Сарпедон и оракул, а также культ Артемиды Сарпедонии, да и еще одна могила Сарпедона; во Фракии — Сарпедоновы камни (скалы) в нескольких местах, Сарпедонова возвышенность, мыс у города Эн, там же и святилище героя; недалеко от Кипра—остров Сарпедония.

Обращает на себя внимание, что большей частью все культовые места Сарпедона — горы, скалы у берега или скалистые острова. И эти места разбросаны по восточным районам ранней греческой колонизации — Фракия, Ликия, Киликия, Кипр. Возможно, первоначально почитание Сарпедона было связано с остережением береговых скал. Это был чудесный покровитель, предохранявший мореплавателей от опасностей у этих скал.

В разные места «Илиады» попали песни о Сарпедоне, исходящие из разных обстоятельств его почитания: в «Диомедию» и «Каталог» — из вражды родосцев с ликийцами, в XII песнь и «Патроклию» — из сведений о династии Главкидов и о культе Сарпедона в Ликии.

 

15. Пандар.

 

Среди троянских героев, пожалуй, самая загадочная фигура — Пандар, сын Ликаона. Если вчитаться в поэму, не понятны ни его функция в сюжете, ни его происхождение, ни истоки образа.

Он фигурирует всего в двух песнях: в IV появляется, в V уже убит. Но, по всей видимости, роль исполняет важную — ему уделено немало внимания. После поединка Париса с Менелаем (песнь III) — поединка, которым должен был решиться исход войны за Елену и в котором Менелай победил,— боги, стремясь продолжить войну, искусили Пандара нарушить перемирие и выстрелить в Менелая. Это было святотатством: обе стороны ведь призывали богов освятить клятвы о перемирии и об условиях поединка. Война была бедствием для всех. Пандар ранил Менелая, война возобновилась, а Пандар вскоре понес кару за клятвопреступление — погиб от руки Диомеда.

Казалось бы, все логично и функция Пандара в сюжете ясна: выстрел Пандара спасает поэму от преждевременного (почти в самом начале) окончания. Но это только на первый взгляд. В «Диомедии», где Пандар гибнет, ни он, ни Диомед, ни сам певец не вспоминают о его святотатственном нарушении перемирия и не рассматривают его гибель как наказание от бога, а ведь такие восклицания просто напрашивались. Да, собственно, главное клятвопреступление совершил не Пандар, точнее не один Пандар, а все троянцы и особенно их руководство — не выполнили условия поединка, которые поклялись соблюдать: не отдали Елену. Зачем тогда дополнительная мотивировка продолжения войны — выстрел Пандара?

Этот выстрел был бы более уместен после другого поединка — Гектора с Аяксом (песнь VII) — потому, что там не ставилось условия выдать Елену, и потому, что там бой, выглядевший как турнир, закончился ничьей и дружеским обменом дарами, а затем с обеих сторон было предложено общее перемирие. Как раз тут-то и мог бы Пандар сорвать перемирие и возобновить раньше времени войну. Но вместо того именно тут и звучит отказ Париса выдать Елену, молчаливо подразумевавшийся после первого поединка!

Эта путаница, этот «обмен» концовками эпизодов как-то связан с общим соотношением этих двух поединков. Дело в том, что поединки очень схожи, параллельны, построены одинаково, но первый естественен (сражается оскорбленный муж с обидчиком), а второй — вторичен, подражателен. Он задуман не тем, кто ввел в сюжет первый поединок, ибо коль скоро условия первого не выполнены, победа не признана, клятвы нарушены — при таких обстоятельствах нелепо же предлагать второй поединок и думать, что противник примет это предложение! Но вот — предложен и принят!.. Нет сомнения, эпизод со вторым поединком введен в поэму позже, другими певцами.

Отказ Париса вернуть законному супругу похищенную Елену и был, по-видимому, первоначальной концовкой эпизода с первым поединком — концовкой логичной, естественной, последовательной. Но затем другие певцы ввели, по-видимому, как раз между поединком и этой первоначальной концовкой не только второй поединок, но и целый ряд эпизодов — песни с IV по VII. Тем самым первоначальная концовка — отказ Париса — оторвалась от первого поединка и отодвинулась от него на несколько песен. Вот тогда-то и потребовалась новая мотивировка продолжения войны после первого поединка.

Но, очевидно, эту новую мотивировку пришлось создавать тому певцу, который ввел второй поединок, закончившийся столь удивительной мировой (обмен дарами). Певец мыслил всю ситуацию именно в этом ключе: наличие перемирия, которое будет сорвано. Это представление, доминировавшее в его сознании, и подсказало ему способ возвращения к войне — срыв перемирия, выстрел Пандара. Так перемирие, заключенное в VII песни, было сорвано в III.

Мимоходом отметим еще один подобный же эффект, вызванный, по-видимому, той же передвижкой текстов. В VI песни на возмущенный вопрос Гектора о причинах самоустранения Париса от битвы тот ответил, что сидит дома не из-за гнева и злобы на троянцев, а лишь ради печали. О каких таких гневе и злобе здесь речь? Что дало право Парису хоть на миг уподобить себя Ахиллу, имевшему основания для своей «забастовки»? Злобиться и гневаться на троянцев Парис мог бы лишь за их желание выдать его Елену ахейцам. Но до того такое желание троянцы не высказывали. В III песни («Смотр со стены»), высказывая такую готовность, они лишь поддерживают и одобряют готовность самого Париса, высказанную при вызове Менелая на поединок. Предложение отдать Елену, несмотря на нежелание Париса, было выдвинуто лишь на том самом совете, который предложил и перемирие,— в VII песни. Так что и здесь предложение, выдвинутое в VII песни, получило отзвук раньше — в песни VI.

Кем же был злой герой, так преступно сорвавший перемирие и ввергнувший троянцев и ахейцев в продолжение гибельной войны?

В поэме он значится ликийцем, сыном Ликаона (Ликаония — страна рядом с Ликией), и ему покровительствует Аполлон Ликийский. В то же время родиной Пандара оказывается городок Зелия под Троей. На этом основании многие исследователи говорят о некой Малой Ликии в Троаде и строят гипотезы о реальном перемещении в древности ликийцев во главе с Пандаром из основной Ликии на юго-западе Малой Азии на северо-запад, в Троаду (перед Троянской войной), или, наоборот, из Троады в Ликию (после войны). Но никаких других доказательств существования ликийского анклава в Троаде нет, население Зелии именуется в поэме «троянцами», а древний троянский анклав в Ликии хотя и возможен, но не решает дела: Пандар-то должен оказаться ликийцем еще в Троаде, до ухода в Ликию.

Кроме того, и в самой «Илиаде» ликиец Пандар никак не привязан к остальным ликийским вождям и героям. Похоже, что его и их вводили разные певцы. Причем его вводил, видимо, певец, который, как заметил Нильсон, очень хорошо знал Троаду и мелкие городки в ней, но очень плохо представлял себе, где находится реальная Ликия. Похоже также, что к ликий- цам этот певец относился неважно, если причислил к ним столь отрицательного персонажа. Прав К. Роберт: вторая, «малая» Ликия — это поэтическая фикция.

Но откуда взято имя для этого героя или, точнее, антигероя?

Стоит углубиться в греческую мифологию, и окажется, что Пандар — глубоко укорененное в ней имя. Важную роль в ней играет персонаж, чьи дочери оборачиваются весенними птицами. В разных вариантах мифа имя этого персонажа образовано от корня панд- с разными продолжениями. У Гесиода («Труды», 568—569) рассказывается о ласточке, дочери Пандиона. То был мифический царь Афин. На весеннем празднике Анфестерий он принимал Ореста, убившего свою мать. У Гомера в «Одиссее» появляется в виде соловья Аэда дочь Пандарея, убившая своего сына. В следующей песни «Одиссеи» повествуется, что Пандарей был убит Зевсом за святотатственную кражу (вместе с Танталом он похитил золотую собаку, охранявшую святилище Зевса). Три его дочери осиротели, а позже были унесены гарпиями к Эриниям, мстительницам за убийство (XIX, 518—519, XX, 66—78).

Там же сказано, что Пандарей был сыном Меропа. А в «Илиаде» «Каталог кораблей» размещает Меропа в Перкоте, рядом с Зелией, отчизной Пандара. Правда, два сына Меропа, павшие под Троей, носят другие имена.

К. Лобек сообразил, что Пандар и Пандарей — варианты одного имени, а М. Майер подключил сюда имя Пандион. Правда, последнее подключение оспаривается очень веско У. Виламовицем: Пан-дион означает буквально «всех Зевсов». Виламовиц реконструирует такую историю: локальные культы Зевса, бытовавшие в мелких поселениях Аттики, объединились и стали праздновать одно торжество — Пандии, подобно тому как все местные культы Афины — Панафинеи. А когда происхождение названия подзабылось, возник смутный образ эпонимного героя — царя Пандиона, якобы основателя торжества. Это все очень похоже на истину.

Но тогда, значит, на этого героя (сам же Виламовиц называет его очень бесцветным, нежизненным) перешли по созвучию имен некоторые черты Пандарея. Пандиона стали почитать не только на Пандиях.

Анфестерии, с которыми сросся образ Пандиона, есть праздник, связанный с заупокойным культом. Это позволяет предположительно присоединить к уже названным именам от корня панд- еще одно, очень известное: Пандора. По одним сказаниям, Пандора — ужасная богиня, пребывающая в земле и схожая с Гекатой, богиней луны, ночи и подземного царства, по другим сказаниям — первая женщина, грех которой состоял в чрезмерном любопытстве. Вошедший в современный язык «ящик Пандоры», из которого по ее вине вылетели все беды, был в античном мифе не ящиком, а пифосом, большим глиняным сосудом (как и «бочка» Диогена). На празднике Анфестерий как раз и откупоривали сосуды, и это было связано с заупокойным культом, потому что у древних греков существовал обычай хоронить в пифосах. Так что привычно было думать, что при откупоривании пифосов могут вылететь души покойников, духи смерти, опасные для живых. Найдено древнее изображение, на котором женщина откупоривает пифос, а из него вылетают птички. Поскольку реальные птицы не живут в закупоренных пифосах, это, вероятно, изображены души умерших или, может быть, беды.

В словарях по мифологии можно прочесть, что Пандора означает «всеми одаренная» или «всех одаряющая», но связь ее имени с другими вариантами от корня панд- показывает, что это всего лишь народная этимология (позднее истолкование непонятного имени). Как Пандора, так и Пандион-Пандарей связаны с заупокойным миром, весенними птицами, бедствиями. Греческий корень панд- языковеды считают родственным латинскому, где он в слове «пандус» означает «искривленный», «кривой». Вот из какого комплекса было взято имя для героя, которому в «Илиаде» отведена роль святотатца, нарушителя клятв, кому в ней поручен предательский выстрел, возобновивший войну, чреватую бедствиями для всех. Пандарея за его святотатство убил Зевс, Пандара за его клятвопреступление — названный по Зевсу Диомед («хранимый Зевсом»).

Учитывая гибельную роль Пандара в Троянской войне, немудрено, что певцы поставили его под особое покровительство Аполлона, губителя людей, и снабдили луком от Аполлона. Аполлон в Арголиде носил прозвище «Волчий», по-гречески это звучит Ликий (от ликос — «волк»). А это слово совпадает по звучанию с обозначением народности ликиев (ликийцев) и может, стало быть, трактоваться и как «ликийский» («ликиец»). Оба слова звучат по-гречески совершенно одинаково. Утрата первоначального смысла прозвища Аполлона, вероятно, и перенесла для греков Аполлона в Ликию, а вместе с тем сделала Пандара ликийцем.

Правда, в Ликии, в Пинарах, засвидетельствован и впрямь культ Пандара (Страбон, XIV, 1, 5), но только в позднее время, когда там жило много греков. Могилу его указывали в Троаде: один — в Зелии, другие — у реки Симеис. Но это все поздние рефлексы «Илиады».

Пандар есть только в «Илиаде». Он выдуман специально для нее, точнее — для одного случайного изменения ее сюжета.

 

III Часть. Формирование сюжет /опыт реконструкции/.

 

Рассмотрев главные образы героев «Илиады», оценив их роли в сюжете, связи с местностями и относительный возраст, мы спонтанно выходим к истории формирования гомеровского эпоса. Она сама собой вырисовывалась из сети взаимоотношений образов.

Получается, что первоначальным ядром всего цикла песен о походе ахейцев на Илион послужил сюжет египетской сказки о двух братьях, отвоевавших у врага жену младшего из них — самую прекрасную женщину на свете. В Спарте эта женщина слилась с образом богини растительности, регулярно похищаемой и возвращаемой, а на роли двух братьев выдвинулась спартанская пара царей — Менелай и Агамемнон.

На Лесбосе тем временем формировалась легенда о том, как в начале колонизации этого острова прибыли из Авлиды (Беотия) колонисты смешанного происхождения под водительством Пенфила, воображаемого основателя города Пенфиле на Лесбосе и местного царского рода. Позже для пущей знатности Пенфилу придали предка из Спарты — Агамемнона, потомка Пелопса. Когда из Лесбоса началось освоение ближайшего побережья Малой Азии — Троады, цель похода Агамемнона была перенесена дальше на восток и отодвинута в прошлое, а сам Агамемнон сделан царем Микен и главой общегреческой коалиции. В Троаде же поход сконцентрировался на Илионе, и древний царь этого города Александр был сделан похитителем прекрасной Елены. На Лесбосе был придуман и зачин всей истории — суд Париса в конкурсе красоты богинь.

Далее, для симметрии с ахейской парой вождей Александру был придан старший брат Гектор, перенесемный в Илион из круга ахейских героев, потерпевших поражение в Фивах. Здесь ведь ему тоже предстояло потерпеть поражение. Так складывался цикл песен об осаде Илиона ахейцами. Когда в VIII веке в греческой колонии Киме правил царь Агамемнон, ассоциировавшийся с эпическим Агамемноном, противники этого реального царя, возможно жители Фокеи, действительно воевавшие с Кимой, противопоставили ему своего культового героя-полубога — чудесного охранителя кораблей Ахилла. Они ввели Ахилла в песни об осаде Илиона и сделали его соперником Агамемнона и победителем Гектора. Отсутствие Ахилла в предшествующих песнях о Троянской войне побудило певцов придумать его воздержание от боев из-за обиды на Агамемнона и разыграть их ссору. Выделившись из всей эпопеи об осаде ахейцами Илиона, сюжет о ссоре вождей в конце войны — песнь о гневе Ахилла — стал основой «Илиады».

Наряду с Ахиллом в эпопею вошли и другие культовые образы чудесных героев-помощников — великого Аякса и мага Одиссея, а также культовый образ героя- всадника Диомеда. Аякс и Диомед до того выступали и сами в эпосе противниками Гектора, и обрывки эпических песен о них сохранились в «Илиаде».

Гораздо позже в эпос вошел Приам, царь Трои. Это произошло, вероятно, при слиянии песни об осаде Илиона с песнью об осаде Трои (идею, что Илион и Троя были разные города, я обосновал в специальной статье, не встретившей возражений). Поскольку место командующего войсками осажденного города было уже занято (Гектором), Приама пришлось превратить в дряхлого старца и сделать отцом Гектора и Александра.

С Приамом схожи по разработке образы двух ахейских старцев — Нестора и Феникса, речистых и сравнительно миролюбивых. Оба они первоначально формировались вне эпоса: один — как культовый герой-всадник и чудесный целитель, другой — как персонаж мифологии, эпоним восточной страны. Но в «Илиаде» оба они — Нестор и Феникс — сосредоточились вокруг образа Патрокла. Своими речами они проясняют смысл деяний и судьбы Патрокла в поэме.

Прообраз этой фигуры возник в шумеро-аккадском эпосе — там это Энкиду, друг царя Гильгамеша, которого царь по своей вине теряет. В песнях Троянского цикла этот персонаж стал другом Ахилла, сначала под именем Антилоха, потом Патрокла, и Ахилл тоже теряет его по своей вине. Месть за погибшего друга стала новой мотивировкой возвращения Ахилла к боям, а его чувство вины за потерю друга не только обогатило психологическую палитру певцов, но и внесло в поэму новый смысл — идею милосердия. С этой идеей связана концовка поэмы, в которой новый, милосердный Ахилл соглашается выдать Приаму тело Гектора.

Еще позже в эпос вошел Эней. Это был эпоним одного из местных племен, воображаемый предок династии, правившей в регионе Илиона в конце VII века и позже и поддерживавшей афинян в их войне с митиленцами с Лесбоса за Сигей возле Илиона. Для легализации этой династии ее необходимо было связать с воспетыми в эпосе царями Илиона, для чего Эней и был введен в песни Троянского цикла.

Весьма поздно в поэму введены фигуры, представленные как ликийские цари: Сарпедон и Главк. На самом деле это были эпонимы греческих городов-колоний на малоазийском побережье. Один из этих героев, Сарпедон, перед тем, в эпоху колонизации восточного Средиземноморья, был, вероятно, культовым героем греков-мореплавателей, предохранявшим их чудесным образом от столкновения с береговыми скалами. Сугубо новая фигура, выдуманная специально для «Илиады»,— Пандар, конечно, вовсе не ликиец, каковым он представлен. Черты для создания этой фигуры взяты от образа мифического святотатца, приносившего бедствия людям. Образ этот был связан с заупокойным культом.

В последнюю очередь усложнился один из старейших образов: Александру придали двойника — Париса, эпонима острова Париона — колонии, выведенной с острова Пароса. Вскоре Парис и Александр слились в одну фигуру.

Так из взаимодействия заимствованных мифологических сюжетов, местных легенд, культовых образов и династических генеалогий складывалась Троянская эпопея и как часть ее — «Илиада». В очень малой мере вплетались в эпическую ткань исторические события и лица, в гораздо более широком масштабе — реалии древней культуры, исторической географии и быта, но и то из разных эпох, в смеси и преображении.

Любопытно, что главные образы «Илиады» вошли в эпопею не из исторической действительности, даже из из туманных легенд о ней, а из культовой практики и — в гораздо меньшем объеме — из мифов. Перед тем как стать героями эпоса и почитаться за свои военные подвиги, почти все они были фигурами религиозного культа, чудесными помощниками и покровителями в разных сферах жизни, вроде русских святых, и почитались за свою чудесную помощь, далеко не всегда — военную.

«Илиада» — не учебник истории, как уже не раз сказано. Троянской войны — такой, какою она описана в поэме,— не было. Не было и чего-либо близкого к этому. Но «Илиада» может стать историческим источником, если, вникая в ее формирование, разъять ее на составные части и исследовать происхождение каждой — дату, место, историческую ситуацию. Выяснить, какая историческая реальность в каждой отражена. В каждой составной части и в каждом образе. В этих образах — не только неувядаемая сила художественного воздействия, но и неисчерпаемый источник сведений о жизни и древнейшей культуре народа, заложившего основы европейской цивилизации.

СПИСОК АНТИЧНЫХ ПИСЬМЕННЫХ ИСТОЧНИКОВ, ПРИВОДИМЫХ В ТЕКСТЕ СОКРАЩЕННО

Анаксагор — А н а к с а г о р   и з   К л а з о м е н. О природе (фрагменты).
Аполлодор — А п о л л о д о р (Псевдо-Аполлодор). Библиотека (часть, дошедшая в переложении,— «Эпитома»).
Аристодем — А р и с т о д е м. Схолии к Пиндару.
Аристотель — А р и с т о т е л ь   С т а г и р и т. Фрагменты.
Атеней — А т е н е й (Афиней). Пирующие ученые. 
Гелиодор — Г е л и о д о р   и з   Э м е с ы. Эфиопика. 
Геродот — Г е р о д о т   Г а л и к а р н а с с к и й. Истории. 
Гесиод — Г е с и о д. Теогония (Происхождение богов); Труды и дни. (Под его именем также «Эойя», «Каталог женщин»). 
Гесихий — Г е с и х и й   и з   А л е к с а н д р и и. Лексикон. 
Диодор — Д и о д о р   С и ц и л и й с к и й. Историческая библиотека.
Дион — Д и о н   Х р и с о с т о м. Речи. 
Еврипид — Е в р и п и д. Елена.
Ион — И о н   Х и о с с к и й. История острова Хиоса (фрагменты). 
Исократ — И с о к р а т. Елена.
Ликофрон — Л и к о ф р о н   и з   Х а л к и д ы. Александра. 
Овидий — О в и д и й   Н а с о н   П у б л и й. Метаморфозы. 
Павсаний — П а в с а н и й   П е р и е г е т. Описание Эллады. 
Парфений — П а р ф е н и й   и з   Н и к е и. Эротика патемата (Любовные приключения). 
Пиндар — П и н д а р. Эпиникии Истмийские, Немейские, Пифийские. 
Плутарх — П л у т а р х. Сравнительные жизнеописания (в частности, «Агесилай», «Пирр», «Теэей»); Греческие вопросы. 
Полибий — П о л и б и й. Всемирная история. 
Поллукс — П о л л у к с   Ю  л и й. Ономастикон. 
Псевдо-Аристотель — П с е в д о - А р и с т о т е л ь. О чудесном. 
Птолемей — П т о л е м е й  К л а в д и й. Географика. 
Софокл — С о ф о к л. Фрагменты драм.
Стефан — С т е ф а н  В и з а н т и й с к и й. Описание народов. 
Страбон — С т р а б о н. География.
Тит Ливий — Т и т  Л и в и й. История Рима от основания города. 
Феокрит — Ф е о к р и т. Эпиграммы.
Ферекид — Ф е р е к и д  А ф и н с к и й. Генеалогия (фрагменты).
Филострат — Ф и л о с т р а т  Ф л а в и й. Героика.
Цицерон — Ц и ц е р о н  М а р к  Т у л л и й. О природе богов.
Эсхил — Э с х и л. Фрагменты трагедий.